Люсьен

Люсьен

Он стоит у зеркала, мутного, как вся его душа, пыльного, как все его прошлое, и пытается в выцветшей, неровной зеркальной глади разглядеть хоть что-то от себя.

И не узнает.

Его ли это глаза? Какого они вообще были цвета до того, как ему пришлось быть не собой? Зеленые? Голубые? Желтые?

Люсьен не помнит. Он вообще ничего не помнит от прошлой своей внешности и жалеет лишь о том, что не может также легко забыть о том, откуда шел его путь.

Он никогда не знал своих родителей и не знал, откуда шёл его род. Даже сейчас, с его могуществом и легким помешательством, Люсьен не мог установить этого. Слишком много воды уже утекло, слишком многим пришлось пожертвовать.

Если говорить честно – он предпочел придумать себе осторожно, аккуратно, шаг за шагом, деталь за деталью, новую историю. И даже имя «Люсьен» было создано им уже позже.

Родители, которых ему так и не довелось узнать, оставили его маленьким в коробке (деревянной коробке из-под яблок), возле дверей полунищего театра. Люсьен пытался понять, почему именно театр? Почему не цирк, в конце концов? Не рынок? Не монастырь?

Но факт оставался фактом. Владелец театра – вечно нетрезвый, пахнущий дешевым табачным дымом господин Эбер однажды вышел утром из своей гримерки, где и спал, не имея собственного дома, и наткнулся на ящик…

Господин Эбер не любил яблоки и сюрпризы, но заглянув в ящик, в котором что-то трепыхалось, он проклял, что там все-таки не яблоки.

Труппа, собранная из таких же бродячих и почти что одинаково бездарных, пропитых, циничных, но вместе с тем каких-то особенно милосердных (как и все нищие), людей, решила единогласно: оставить это существо!

-Нам самим есть нечего, - попытался воззвать к ним Эбер, - а за ребенком нужен уход!

-Я возьму его, - решительно задвинула Эбера поседевшая раньше своих лет от тяжелой жизни и бесконечных романов, которые никогда не заканчивались чем-то иным, кроме как скандалом и пьянки, Сета.

Эбер с сомнением оглядел Сету. Она никогда не производила впечатление обязательной женщины, легко пропуская репетиции, пачкая редкие костюмы, забывая текст и, как-то по-идиотски кривясь, когда забывчивость снова схватывала ее на сцене. Но делать было нечего. Других охотников не было.

-А за еду не переживай, - вступился за Сету сильный, словно медведь, Отор, про которого можно было сказать так: сильный, но глупый. Отор не умел читать и писать, зато легко, на раз-два гнул лошадиные подковы, проволоки и вбивал колья шатра без молотка, одними кулаками.

-Не переживай, - поддержала и Отора тоненькая девица - Мари, на которую Эбер ставил больше всего. Девица обладала всеми нужными чертами для нищего театра: была нагловата, хитра, ловка, и обаятельна. Она читала о любви дрожащим голосом, картинно рыдала, но зрителям ее дешевизна нравилась – чудно дело!

-В конце концов, сами недоедим, - закончила Мари, победно оглядев всех вокруг, ожидая, что кто-то выступит против. Против никто не пошел, так как за оскорбление Мари и даже слово против ей (всем, кроме господина Эбера), могло прилететь от пудового кулака Отора.

Так и порешили.

-Все равно он помрет быстро, - посетовал, глянув в коробку, старый фокусник Чампан.

В тесную гримерку Сеты втиснули на туалетный столик, изъеденный жучком, коробку из-под яблок, в которой мирно посапывал найденыш. Саму коробку выстлали старым костюмом, а когда ребенок проснулся и тоненько захныкал, переругиваясь, отчаянно кляня друг друга, труппа смогла налить ему немного теплого молока и ребенок, на редкость спокойный, снова заснул.

Слова фокусника Чампана не сбылись. Ребенок, нареченный общим решением труппы красивым андалусским именем «Изидор», не был подвержен ни одной болезни. Он бегал босой по траве, мокрой от дождя или смерзлой от раннего инея, но у него даже горла не болело. Неприхотливый в пище, аккуратный и ловкий, он быстро рос, радуя всю труппу и даже господина Эбера, который даже расщедрился и выделил мальчику целую комнату, отделив кусок от своей тонкой стенкой.

Изидор стал любимцем, общим ребенком нищего театра. Он был на подхвате. Стирал костюмы, переписывал строки для актеров и понемногу так обучился грамоте. Он кормил лошадей, разносил дешевое вино, носился на рынок, научился подшивать распустившиеся кружева, даже шить и вязать…

Изидор чувствовал, что обязан этим людям всем. От него не скрывали, что они был подброшен, что его родители неизвестны и что сам он – нечто странное, но уже свое, привычное, родное. Днем Изидор гнал странные мысли и образы, приходившие к нему, но ночью…

Ночью ему снился один и тот же сон. Он оказывался на дне колодца, прикованный какой-то тяжелой цепью к какому-то выступу и никак не мог выбраться из него. А вокруг шевелилась, пугая его тьма, цепь натягивалась до предела так, словно бы чья-то рука наматывала её, не желая расставаться с Изидором.

По мере его взросления, актеры стали приглядываться к нему внимательнее.

-Надо учить! – безапелляционно заявила Сета, совсем исседившись к тому дню. – Умен, охальник!

Эбер пожимал плечами:

-Я не возражаю, но дорого! Дорого же… да и чему его учить? Какому ремеслу?

Изидор подслушал однажды такой разговор и чуть не завыл от бессилия: он уже кое-что о себе понял, он понял, что в нем есть что-то, какая-то сила, словно бы вышедшая не из этого мира и отделяющая его от привычной и нормальной жизни. Может быть эта сила и была виновна в его снах, но он знал, что один не разберется в этом. Нужна была учеба. Нужно было искать! Но деньги…все упиралось в них.

Разговоры уходили в ничто, Изидор стал бродить по улицам, вглядываясь в лица прохожих и ища в них что-то, непонятное ему самому. Понемногу он стал отдаляться от труппы и начал

отвечать невпопад, и от этого тревога актеров, видевших его взросление, и, конечно, уже немного изменяющаяся в своем составе, становилась сильнее.

А потом однажды исполнитель роли Орфея выбыл за день до премьеры. Он сломал ногу, и срочно пришлось искать замену.