Люсиль

Люсиль

Апрель, 1787 г.
    Громкий хлопок двери нарушил тишину апрельского послеполуденной благодати. После сытного обеда так страшно и сладко тянуло в сон и весь дом  Ларидонов-Дюплесси (1)был погружен в безмолвие, не подозревая пока о том, что скоро его сотрясет уже разыгрывающаяся драма.
    Драма началась час назад и началась она со счастья, но трудно было в это поверить, однако, факт оставался фактом: час назад сад Ларидонов-Дюплесси был избран местом долгожданного признания чувств…
    Анна-Люсиль-Филиппа (2) всё ещё видела себя там, в саду, подле любимого и дорого Камиля (3), который, отчаянно смущаясь и заикаясь (о, он даже краснел!), произнес, наконец, такие нежные и заветные слова и попросил составить его счастье и стать ему женою.
    Анна-Люсиль, или, как звали ее в доме – Люсиль, сделала так, как надлежит сделать в такой ситуации порядочной девушке: смутилась, обрадовалась и испугалась одновременно. Ее сердце давно уже горело нежностью к этому молодому и прекрасному человеку, слова же, которыми владел он виртуозно (и даже заикание не портило его ораторского мастерства), покоряли душу вновь и снова, но несмотря на это она испугалась…немного только и для порядка, представляя уже себя рядом с ним в новой жизни.
    Но Люсиль взяла себя в руки и совершила разумный ход – попросила время на раздумья. Камиль понимающе кивнул и откланялся, а Люсиль, едва дождавшись этого, чтобы пережить всю радость и позволить себе насладиться моментом, впорхнула в дом и закружилась у зеркал.
    Ей хотелось петь, танцевать и прыгать (даром, что не положено) от переполнявшего ее душу счастья.
    Мать – женщина чуткая, чувственная, находящаяся в близких отношениях с дочерью, поняла сразу: свершилось! И, хотя, Камиль ей очень нравился, и она считала, что для дочери он будет хорошим мужем, опыт лет подсказывал – начнется драма, ведь Камиль Демулен был молод, откровенно говоря, не имел нормального занятия и только желал стать настоящим адвокатом, за ним не было ничего, кроме ораторского мастерства, трудолюбия и сомнительного положения.
    Но Люсиль пока не думала об этом. Она была счастлива – ей было плевать на все сомнения в положении любимого ее сердцу человека, и мать решила, что будет на стороне дочери и, может быть, вдвоем они сумеют переубедить отца семейства…
    Но драма свершилась.
-Ты с ума сошла! – Клод-Этьен Ларидон-Дюплесси – высокопоставленный чиновник в ведомстве генерального контролера финансов ненавидел повышать голос и срываться на крик, считая это ниже своего уровня достоинства, но сейчас, услышав  громовую весть, он пришел в бешенство.
    Да, Камиль Демулен часто бывал в его доме – он не возражал этому. Да, даже замечая взгляд своей дочери на него, он все еще верил в благоразумие если уж не Люсиль (она молода, что с нее взять), то в благоразумие Камиля.
-Папа! – Люсиль топнула ногой. Она еще была мыслями в саду и теперь все земное, все то, о чем говорил ее отец, противно было ей. – Папа, я люблю его!
-Люблю, - передразнил Клод-Этьен, - о, глупое дитя!
-Клод, - вступила мать, - послушай, он достойный молодой человек…
-Что он может ей дать? – отец семейства снова взбесился: его жена должна была поддержать его решение, решение разумное, логичное, а не поддаваться на слезы дочери, которая грезит романтическими чудачествами, - что он может дать тебе, Люсиль? Что есть за ним, кроме его кудрей и красивого словца? А?
-Папа! – Люсиль упала на колени перед отцом, она рыдала, захлебываясь от горечи той пропасти, которую впервые ощутила между своим положением и положением Камиля – раньше она ее не замечала, а сейчас всею душой возненавидела.
-Люсиль! – Клод-Этьен не выносил женских слез, но решение его было твердым, он опустился на колени к дочери, пытался заговорить мягко, но каждое слово было явно встречено в штыки, - милая моя… сейчас тебе кажется, что ты любишь его, что он – твое счастье. Но, послушай меня, послушай своего отца: всё, что есть в этом доме – твое. Но…
    Он не знал, как подобрать нужные слова – сердце его дочери еще не привыкло к боли и ранам. Люсиль была тепличной розой, молодой и свежей, а сейчас он должен был сломать сам ее теплицу, показать ей жестокость мира, от которой так хотел уберечь.
-Это невозможно, - Клод-Этьен искал хоть какого-то отклика в глазах дочери, но та плакала – не кричала уже, но плакала тихо, понимая, что никогда не будет счастлива.
-За тобою приданое в сто тысяч ливров, - добивал отец всякое ощущение счастья в ней, - а за ним? Люсиль, если бы он что-то имел…
    Голос отца семейства дрогнул, но он взял себя в руки – в конце концов, он на своем веку многих видел юношей, которые горели жаждой пробиться в люди, но ничем, кроме красивых слов так и не отличились.
Апрель, 1794 г.
Люсиль вздрогнула и проснулась. Она села в темноте своей комнаты и почувствовала холод постели, которую уже несколько дней не делила ни с кем. Камиль был в тюрьме, и Люсиль никак не могла себя заставить что-то делать по дому, только крик Ораса (4) иногда приводил ее в чувство и она кормила его, купала и переодевала, пребывая в том же странном помутнении чувств.
Если бы не Франсуаза (5), Люсиль, наверное, уже сошла бы с ума, но эта женщина приходила к ней каждый день, помогала с Орасом, заставляла Люсиль поесть и поспать (сон навещал ее все реже), а потом и оставалась на хозяйстве, пока Люсиль бешено металась по Парижу, стуча в знакомые ей прежде двери, прося помощи у всех, кто мог хоть как-то помочь и никак не желая признавать поражения, которое грозой уже висело над их домом по улице Французского Театра, 2…
Франсуаза, наверное, тоже могла сойти с ума от горя – ее муж (6) был казнен совсем недавно, в конце марта, он был противником Демулена и Робеспьера, а Франсуазе казалось, что вообще всех. Наверное, за это он и поплатился: Конвент обвинил его не только в политической измене, но и в мести добавил обвинение в краже постельного белья и рубашек.
Это было унижением. Но, что еще было хуже, перед казнью он вел себя, как трус. Толпа с хохотом показывала по улицам после, как осужденный звал Робеспьера слабым голосом и умолял, кричал, что не хотел, что его не поняли, едва не лишился чувств и все продолжал умолять палача…
Франсуаза сама постучалась в дом Люсиль, узнав об аресте Камиля. Она старалась не выходить из дома, чтобы не стать объектом насмешки для тех, кто помнил еще позорное обвинение и поведение ее мужа, но тут не смогла удержаться.
-Наши мужья враждовали, - сказала Франсуаза, когда Люсиль отворила ей, - но я женщина, как и вы, и…
    Она не договорила. Люсиль, привыкшая к тому, что благодаря влиянию Камиля вокруг много друзей и лиц, а теперь, с его арестом, вдруг растерявшая всякую от них поддержку, бросилась к Франсуазе на шею со слезами...
    Так они и существовали. Франсуаза появлялась тенью, тенью бродила по ее дому, и Люсиль казалось, что все еще может наладиться, если в доме есть тепло, и дух. Она бегала по Парижу, несчастная, сумасшедшая от своего горя и живая только одной любовью к мужу.
    Сейчас же, сидя в темноте своей холодной комнаты, она без труда вспомнила свой сон – ей снился тот день, когда Камиль попросил ее руки, и  отец воспротивился их браку.
    Люсиль помнила это без труда. Она снова, как наяву увидела и свои слезы, и утешение от матери и что-то оборвалось в ней. Привиделся ей и дневник из той поры (она всегда писала дневник), в котором запись о том дне была залита слезами, и заканчивалась фразой: «это был самый ужасный день моей жизни!»
    Сейчас ей даже захотелось расхохотаться – самый ужасный день ее жизни тогда был еще впереди…
    Январь, 1791г.
    Уже несколько дней Анна-Люсиль-Филиппа носила фамилию Демулен, но все никак не могла поверить в свое счастье. Ее отцу ничего не оставалось, кроме как уступить уговорам дочери и признать поражение – препятствий к браку, после того, как Камиль вдруг превратился в видного деятеля грохочущей и пылающей по улицам революции,  больше не было…
    Свою свадьбу Люсиль смаковала. Она была скромной, торопливой (откровенно говоря, было не до нее), но то, что она надела белую вуаль, которая потом легла на ее плечи, то чудесное место в церкви Сен-Сюльпис, где, перед взором Господа, она и Камиль стали мужем и женой, и, наконец, присутствие таких знаменитых гостей и свидетелей их счастья, как Робеспьер (7)– давний друг Камиля по лицею и один из лидеров Революции, Жером Петион (8) , Жак-Пьер Бриссо (9) и другие – это пьянило ее юную натуру.
    Многих из своих гостей она часто видела в газетах и терялась, если честно, в их именах и плетениях, хорошо зная двоих-троих, особенно близких к Камилю, примерно угадывая еще пять-семь человек, остальные же были для нее чужими, но ей это была лишь мелочь. Ничего не могло затмить ее счастья.
    Это был счастливый день, по-настоящему счастливый день двадцать девятого декабря.
    А в январе Демулены (теперь уже супруги – о, сладкое слово), устроили прием в новом своем жилище по улице Французского Театра, 2. Был ближний круг Камиля и Люсиль цвела, глядя на то, какие люди посетили ее дом и что ее муж – прежде сомнительного положения начинающий адвокат, не только ровня им, но и даже где-то превосходит.
    Одно только не нравилось Люсиль – сколько вина пьет Жорж Жак Дантон (10). Нет, он в целом был человеком приятным, однако, от вина, в котором он, очевидно, не знал меры, его горячило и тянуло на шутки и весьма острые выражения. Его иногда одергивали, но все же, Люсиль слегка коробило…для себя она решила, что впредь будет осторожнее звать его.
    А потом, Дантон, опрокинув очередную порцию вина, вдруг сказал на размышления Камиля:
-Ты, Камиль, правильно всё говоришь…по делу. Но ты – утопист, романтик. Нельзя не запачкать руки. Придется поработать кроваво, а ты, как все романтики, можешь оказаться робким для этого дела, - и Дантон хмыкнул, довольный своей фразой.
    Глаза Камиля полыхнули бешенством:
-Робким? Разве был я робким, обращаясь к толпе в Пале-Рояле? Я призывал народ к оружию, первым из всех вас я писал о свободе, заговорил о ней, как к великой возможности, и…
-Камиль, - одернул его Максимилиан Робеспьер, - не горячись. Он сам не знает, что говорит.
-Во, - Дантон указал на Робеспьера пальцем, - верно сказал. Сам не знаю, что говорю.
    И, уже обращаясь к Люсиль, добавил:
-Милая дама, простите дурака? Камиль не робкий, но  у него, разумеется, есть недостатки, как у всякого человека…
-Которые я люблю также, как и его добродетель, - с достоинством отвечала ему Люсиль.
    И вскоре все забылось. Люсиль была легкомысленна и в ту пору (впрочем, и сегодня), разговоры о политике ее утомляли. Она путалась в их званиях и положениях, в идеях и мыслях, но чувствовала надвигающийся раскол, хоть и не могла объяснить этого чувства даже сама себе.
    Апрель, 1794 г.
    Люсиль вышла из ступора, вынырнула с огромным трудом из омута памяти, с удивлением заметив вдруг дребезжащий рассвет за окном. Сколько же она вот так вот сидит на постели? Люсиль только сейчас заметила, что легла, даже не раздевшись. Кажется, ей в голову перед тем, как сморил ее сон, пришла мысль не раздеваться, чтобы потом, едва проснувшись, не тратить времени на туалет и сразу идти.
    Идти куда?
    Люсиль закусила губу – она куда-то собиралась, только вот – куда? Где она еще не была, у кого еще не пыталась просить помощи? ей не отвечали ни стены, ни люди. Перед нею закрывались все прежние двери.
    К Робеспьеру!
    Люсиль подскочила, как ужаленная, но тут же, обессилев, слабея, села обратно. У Робеспьера она уже была. Она приходила – он был занят или отсутствовал, ее не пускали. И этот ядовитый приблудный Сен-Жюст (11), о, как змеино он смотрел на нее, цедя:
-Не велено его беспокоить, приходите позже.
    Люсиль ощущала его презрение кожей и покорялась, уходила. А потом она стояла под окнами, наблюдая, как иногда мелькает по комнате знакомый ей силуэт.
-Передайте ему это, - попросила Люсиль однажды, протягивая письмо Сен-Жюсту.
    Он брезгливо, двумя пальцами, будто боясь подхватить проказу, взял конверт из ее рук:
-Что это?
-Передайте это ему, - повторила Люсиль, - если у него есть еще память…если он еще помнит свою дружбу. Передайте.
    Сен-Жюст неопределенно повел плечами, что следовало толковать единственно только как: «как же вы мне надоели – предатели нации. Моя бы воля – я бы вас всех отправил на гильотину, но, так и быть, пойду на уступки и передам этот паршивый конверт, однако, мое презрение неизменно и ваше присутствие здесь нежелательно».
    Люсиль ушла. Она пыталась придумать побег для своего мужа и даже перешептывалась со стражей, но…
    Ее попытка не увенчалась успехом. Более того, ей вдруг почудилось, что за нею следили в этот момент.
    Она металась по улицам Парижа и металась сейчас по комнате, бесцельно заглядывая в шкафы и ящики, как будто бы ища ответ.
    Ответ, которого и быть не могло.
    Сначала Люсиль думала, что ее письмо к Робеспьеру не было передано, но Франсуаза отвергла эту мысль:
-Сен-Жюст не посмеет, - просто сказала она.
    Тогда Люсиль стала ждать ответа или освобождения Камиля, но ничего не происходило. Вообще ничего.
    Люсиль заглядывала в сундуки, и в ее ушах звенел грохот разбиваемого стекла, когда пришли за Камилем. Он никак не хотел сдаваться и кричал на улицу, к гражданам, за которых боролся. Ее муж никогда не был настолько воинственным, он был романтиком, но его едва скрутили. Странное дело – в тот день брали и Дантона, а он даже не сделал попытки к сопротивлению, хотя именно это и ожидалось, на Камиля расчета не было…
    Люсиль рылась в вещах, как будто бы надеясь найти что-то, что поможет ей освободить Камиля. Она должна была чем-то занять свои руки и мысли. Мысли сводили с ума, руки слепо шарили по полкам, пока…
    Она не сразу поняла, что скользнуло нежно и светло к ее ногам. Наклонилась, подняла вуаль – ту самую, из декабря девяностого года, которая легла ей на плечи в день, когда она превратилась в Демулен.
    Люсиль опустилась на колени, держа вуаль в руках. Она не знала, что чувствует, кажется, что она чувствовала все и сразу: от испуга, до нежности, от ненависти до любви…
    Тот день был жизнь назад. Тот мир ушел. А сколько ушло тех, кто был на их бракосочетании? Кто-то остался?
    Робеспьер остался. Его сторонники остались. А сколько остались…
    Но разве не был и Камиль его сторонником и другом?
    Люсиль сидела на полу, прижимая к груди вуаль, как будто бы в ней было что-то воистину ценное и святое, впрочем, сейчас святое, быть может, и было, ведь именно в ней она разделила свою судьбу на две части. И странная мысль пришла вдруг в голову, что если ей придется умереть так, как умерли многие другие…
    То она наденет эту вуаль, наденет, как в тот день, когда будет проходить в последний раз, и, может быть, в этой вуали Камиль узнает ее в другом мире.
    Но это будет, если все рухнет, а Люсиль пыталась заставить себя поверить, что все еще можно спасти, что вот-вот откроется дверь и он войдет – ворвется в комнаты, принесет с собою жизнь и счастье.
    Ведь Камиль Демулен – друг и сторонник Робеспьера, разве допустит Максимилиан его смерти?! Невозможно!
Декабрь, 1793 г.
Люсиль вернулась тогда рано, раньше, чем планировала – у Луизы (12) страшно разболелась голова, Люсиль посочувствовала и отправилась к себе.
Придя же домой, она сразу поняла, что в доме кто-то есть, пришел гость. Но, что странно удивило Люсиль – гость не был в гостиной, он был в кабинете Камиля. Люсиль, конечно, знала о гостях и о различных визитах соратников, и нередко Камиль закрывал от жены кабинет, но сейчас он полагал, что она не вернется так рано, и это было не в его характере – излишняя такая вот осторожность.
Люсиль решила спросить об этом позже и направилась к себе, но, поравнявшись с кабинетом, она услышала вдруг тихий говор Максимилиана Робеспьера. Это было странно – он давно не заходил к ним, а теперь вдруг пришел гостем, и они таили свой разговор…
Невольно Люсиль прислушалась: слова Робеспьера были тихими, он вообще говорил довольно тихо, но это вселяло сильное чувство страха, и обманываться не стоило, и потому Люсиль не смогла разобрать всего, но явственно услышала, как Робеспьер сказал:
-Этим ты перешел все границы, Камиль! Сегодня я заступился за тебя, но…
    Далее шло что-то неразборчиво. Люсиль почувствовала, как в ее груди что-то сжалось и болезненно оборвалось: что происходит? Почему Робеспьер говорит…так? что сотворил Камиль?
    Она не обманывалась, прекрасно понимая, что не знает и четверти из того, как обстоят дела в Конвенте и стране. Она знала лишь основные события, но сейчас вдруг ей показалось, что именно то, о чем ей неизвестно и становится в эту самую минуту роковым…
-Я сказал то, что считаю нужным сказать! Я говорю свободно, как гражданин свободной нации, - Камиль пытался говорить твердо, но речь его сбивалась. В присутствии Робеспьера иногда он немного нервничал, и это мешало ему сосредоточиться.
    Максимилиан что-то ответил ему, но Люсиль не смогла разобрать, однако, примерно угадала по ответу мужа:
-Ты призываешь меня к трусости! Это трусость – бежать от того, что я считаю верным и правильным. Я не отступаю от своего слова. Не пытайся переубедить меня, ты же знаешь меня так хорошо, и знаешь, что Камиль Демулен никогда не отступал…
-Он просто менял стороны, - едко отозвался Робеспьер, похоже, слова Камиля его задели.  – Не ты ли следовал за Мирабо? Не ты ли шел и за…
-Я оставался верен Франции! Я – верный ее защитник и голос.
-Так будь и дальше ее защитником и голосом, останься разумным человеком! Больше я не смогу защитить тебя и твою газетку от нападения…
-Своих приблудных псов? – подсказал Камиль и Люсиль ясно представила его мягкую усмешку. – Твое право, но мои слова в народе!
-Народ легко меняет мнение, - Робеспьер взял себя в руки. – И народ…
-Жорж был прав, когда говорил, что ты совершенно не понимаешь народа! он любит тебя, наш народ! но ты его не знаешь. Ты всегда считал, что Жорж – глупец, а между тем, он знает народ лучше твоего. Ты пытаешься остаться чистым, говоришь, что кровь не марает тебя, но ты не знаешь, что такое народ!
    Повисло молчание. Люсиль, на всякий случай, забилась в темноту, под укрытие приоткрытой комнаты напротив.
-Значит, Жорж? – Робеспьер снова обрел этот свой тихий и странный голос, от которого у Люсиль пошли мурашки по телу. – Дантон… теперь ты признаешь, что следуешь за ним? Я понял тебя, Камиль…
    Люсиль очень вовремя нырнула в комнату, так как в следующее мгновение дверь кабинета распахнулась и вышел Максимилиан Робеспьер. Люсиль слышала его громкий шаг по ступеням, и сердце ее звучало страшным стуком – впервые она слышала гнев этого человека.
    Апрель, 1794 г.
    Люсиль осознала, что до сих пор сжимает в руках белую вуаль свою и пальцы ее от усилия уже покраснели. Она поспешно разжала руки и заставила себя подняться. Сегодня новый день. Новый день, когда она может что-то сделать для Камиля, заставить мир измениться…
    Она ведь сможет? Сможет. Она любит его. Она так сильно его любит. Неужели ни у кого нет в этом мире сердца? Неужели нет такой силы, что принесет ей и Камилю свободу? Тогда они сбегут. Они возьмут своего сына и сбегут прочь.
    И никто не смеет коснуться их счастья!
    Сын! Словно бы откликаясь на мысли матери, в соседней комнате он заплакал. Люсиль качнуло – она попыталась вспомнить, в ее ли доме Франсуаза, но плач не утихал и Люслиь поняла, что, вернее всего, нет.
    Решив, что этим днем она пойдет к воротам Люксембургской тюрьмы и снова попытается сговориться со стражей, Люсиль Демулен, не зная, что все уже давно решено и за нее, и за ее мужа и за многих других, пошла к сыну…