Мать

Мать

Он мог поклясться: она появилась внезапно. Ни шороха травы, ни движения воздуха. Только моргнул – миг движения ресниц вниз–вверх – и вот она уже стоит рядом, в мешковатом бесформенном платье до пят. Светлое пятно во мраке ночи.

– Ты кто, черт побери? – выругался он, до хруста в пальцах сжимая автомат.

Она стояла неподвижно, не шелохнувшись и не испугавшись лязга оружия. Лишь блестели глаза, как две горькие слезы на этой выжженной и политой кровью земле.

– Тише, солдат. Я своя.

Негромкий голос, словно эхо терриконов. Как шёпот пробитой пулями листвы. Низкий и глубокий. Сочный, как спелый плод, который хочется съесть лишь за то, что у него – яркие румяные бока.

Ему захотелось ответить зло, выплескивая усталость, раздражение, горечь. Но не успел.

Чуть помедлив, она добавила тише:

– Я Мать. – и неслышно скользнула в лагерь, слегка прикоснувшись теплой ладонью к его руке, цепко сжимавшей автомат.

Он не выругался. Не отправил автоматную очередь в белую спину. А стоял, как очарованный, втягивая жадно раздувающимися ноздрями теплый воздух, который почему-то вдруг запах домом…

Шел третий год этой проклятой войны…

В лагере, где по уставу и кровному негласному закону бабам было не место, почему-то никого не удивило её появление. Как будто не случилось ничего необычного.

Она сидела на траве, поджимая под себя босые ступни. Светлый платок строго обрамлял лицо, пряча чуть пухлые щеки, неплотным кольцом обхватывал шею и сходился узлом на затылке.

Длинное платье напоминало ночную рубашку, но было плотнее и грубее. Рядом лежала холщовая сумка необъятных размеров. Самая настоящая сума, вынырнувшая вдруг из другой эпохи.

Он кинул хмурый взгляд на неё при свете дня. Баба как баба. Но безликая. Не за что взгляду зацепиться.

– Ты зачем её оставил? – спросил он у Командира. В лоб, без предисловий. – Мы же договаривались: никаких баб, детей, соплей.

– А зачем ты её пропустил? – Командир окинул его долгим взглядом. Голос звучал едко, устало и почти безразлично. Через секунду он двинул кулаком по столу, словно припечатывая своё решение и выплескивая раздражение недоспанных ночей и усталости:

– Пусть остаётся. Я сказал. Куда ей идти? К Псам?.. Поизмываются ещё, поглумятся. Ты же видишь: странная она. Но тихая. Да и старая. Вряд ли от неё будут дети и сопли.

Ему не хотелось спорить с Командиром. Особенно, когда он вот так сжимал губы. Махнув рукой, он почти вышел из землянки. На пороге притормозил, обернулся и почему-то спросил:

– А зовут-то её как?

– Говорит, Мать, – Командир раздраженно пожал плечами и потер воспаленные веки. – Какая разница? Мать так мать. Иди, выспись. У нас впереди тяжелый день.

Как-то незаметно стала она частью их жизни. Никогда не сетовала, не жаловалась. Не удивлялась и не стонала, когда приходилось передвигаться быстро, бесшумно и неожиданно.

Казалось, она была готова ко всему. В какой-то момент она словно слилась с ними. Переплавилась и стала единым целым. И даже те, кто поначалу косился или ворчал по её поводу, перестали замечать, что она баба – слабый пол и всё такое.

Она не взяла в руки автомат. И не сменила рубище на удобные штаны. Но не стала обузой, камнем на шее.

Никому не навязываясь, она, тем не менее, не сторонилась бойцов. Охотно сидела рядом и слушала болтовню. Отвечала на вопросы, если к ней обращались, но никогда не вступала в разговоры первой.

Она помогала стирать, и еда, сваренная под её руководством, казалась вкуснее, даже если не отличалась ничем от вчерашнего скудного меню…

Её долго не звали никак. Имени своего она не называла, а слово «Мать» как-то никто не решался произнести. Но однажды, перед важной вылазкой, Малой полушутливо выкрикнул:

– Благослови меня, Ма!

И она тотчас же откликнулась, будто только этого и ждала. Приобняла Малого и легко прикоснулась губами ко лбу. Затем отступила назад, всё ещё вглядываясь в его взволнованное лицо. Оступилась, пошатнулась и невольно схватилась рукою за ладонь Легионера…

Кто знает, почему он запомнил это так отчётливо… Может, потому, что следил за ней и не доверял её безмятежному спокойствию. Он видел в ней подвох и не собирался терять бдительность.

Той ночью завязался жестокий бой, и назад невредимым вернулся только Малой, неся на плечах раненого Легионера. А четверо остались там… полегли в неравной схватке.

Под утро он увидел, как Малой, залитый кровью товарища, глухо рыдал, уткнувшись лицом в её подол. А она молча гладила его по жестким волосам и смотрела куда-то вдаль, поверх тонких берёзок-подростков, туда, где на хмуром небе всходило огромное кровавое око Солнца...

Он замер, боясь пошелохнуться. Лишь заворожено смотрел, как размеренно скользят её пальцы… Что-то смутно шевельнулось внутри. Но тогда он ещё не понял, что вызвало дискомфорт.

С той поры словно исчез сдерживающий барьер. Всё чаще он слышал это короткое, как выстрел, полуслово «Ма». Всё чаще, помолясь у икон,  подходили к ней бойцы и просили благословения. И она никому не отказывала.  Приобнимала, целовала в лоб и напряженно вглядывалась в их лица… И бойцы возвращались из боёв живыми. Те, кого она касалась… Он вёл счёт этим жизням и гадал: почему она никогда не делала этого по своей воле. Лишь только по просьбе.