Мать

Мать

Бабуля стояла у сырного киоска на новом Одинцовском рынке.

Соорудили этот рынок быстро. Металлические некрашеные «домики»-киоски с окошечками поставили плотно друг к другу прямо на голую землю пустыря. Получился торговый городок с незаасфальтированными «улицами». Поздняя дождливая осень превратила землю в липкую грязь, люди кидали доски и картонки и толпились у окошек. Товар продавался штучно, без нарезки, взвешивания и оберток, потому быстро и, главное, дешево. Баснословно дешево. Ни в каком магазине так дешево не купишь. Но сыра надо было брать целую головку. Жирный, сытный, он пользовался популярностью. Брали напополам с друзьями. А еще делили дома на части и замораживали впрок. Время тяжелое. Девяносто второй год.

Люди устало толпились у киоска, хмурились, подходила их очередь, получали в руки покрытый красным воском шарик голландского в шуршащем целлофане или две доли дырчатого золотого эмменталя в пластике и замечали бабушку с протянутой рукой. При ее виде мрачные лица разглаживались. Ей охотно жертвовали сдачу.

Опрятная скорбная старушечка в беленьком платочке и поношенных, но чистеньких ботиночках чем-то напоминала церковную свечечку. Еще не огарочек, но почти. Может, сходство со свечкой в подсвечнике добавляло то, что под ноги она всегда стелила круглую картонку из-под сырной упаковки.

Уж лучше подать вот такой смиренной бабушке, чем невнятным личностям, побирающимся по электричкам.

— Если копеечки остались, помогите,  — бормотала она еле слышно, опустив глаза в землю.

Люди того времени ожидали подвоха от жизни, заранее отвечали агрессией на любой вопрос, любой разговор, не от злобы, а чтобы защитить себя, на всякий случай. Но тут моментально таяли перед беззащитной старостью. Как не помочь старому одинокому человеку.

А потом я встретила ее в подъезде, оказывается, она жила в том же доме, где мы снимали квартиру. Прописаны были с мужем и ребенком в общежитии на другом конце Подмосковья, а работали в Москве. Добираться из общежития на работу занимало два с половиной -  три часа, снять недалеко от работы в Москве  — неподъемные деньги, а вот в Одинцово нашлось жилье. Сына хозяйки посадили, она решила пока переехать к дочке, а квартиру сдать.   Съем этот съедал львиную долю от двух зарплат, зато, если подгадать электричку, дорога отнимала всего полтора часа. Пешком или автобусом до станции, электричкой до платформы «Рабочий Поселок», там сына в детский сад и одним или двумя автобусами до нашего научного центра. Работу свою мы любили.

Я поздоровалась, старушечка тем же вечером постучала в двери.

 — Деточка, если у тебя шампунька на дне осталась, ты бутылочку не выбрасывай, мне отдай. Я водички налью и волосики помою, мне хватит, - — попросила она с порога.  — И обмылочки не выбрасывай, я домылю.

Ну конечно же я отдала ей свой начатый шампунь. Мы сами жили впроголодь, но на следующий день я купила ей бутылку нового шампуня и мыло. А потом еще раз.

Старушечка зачастила к нам по вечерам. «Я только посидеть». Муж, открывая ей дверь, звал меня с улыбкой: «Вон, твоя бабуля греться пришла». Она пристраивалась тихонечко в уголке на кухне, потупив подслеповатые глазки. Так тихо, что я даже забывала, что она здесь. От нее не было ни пользы ни вреда. Кроме иногда «шампуньки» и мыла она ничего больше не просила, но от тарелки супа или котлеты не отказывалась. О себе не рассказывала, только раз, услышав колокольный звон   — окна у нас выходили на Гребневскую церковь   — поделилась, что неверующая, но ходит туда обедать и брать продукты. Приход, оказывается, организовал помощь неимущим. Одинокая безобидная старая женщина. Мне казалось, что если она ни о чем не рассказывает, ничем не гордится, ни на что не жалуется, то из ее жизни ушел смысл, она просто доживает, перебиваясь с хлеба на воду, благодаря добрым людям. Ну точно свечечка, вернее, огарочек. И из жалости я подкладывала ей вторую котлету.

Вдруг, уже весной перед самой Пасхой, поднимаюсь по лестнице и вижу, что дверь в ее квартиру распахнута. Оттуда пятится задом мужчина в дорогой черной кожанке.

 — Ну давай, мать, что там у тебя еще, и я поехал!

В одной руке он держал толстенную пачку денег, в другую старушка совала ему две мои нераспечатанные бутылки с шампунем.

Он их неловко подхватывает. Я застываю от неожиданности. Он оборачивается, окатывает меня недовольным подозрительным взглядом, но даже не здоровается. Молчу от изумления и я.

 — Когда же ты в следующий раз приедешь, Павлик?   — цепляется за него старушка.

— Занят я, мать, стройку начал.

— Так я тебе еще денежек накоплю, мне много не надо, пенсию, слава богу, приносят. Хорошая пенсия.

 — Ну соберешь  — звони, только по пустякам не беспокой. Бывай, мать.

Он бегом спустился вниз, раздался звук отъезжающей машины.

 — Сынок приезжал, Павлуша,  — объяснила мне совершенно счастливая старушечка. Глаза у нее лучились радостью. И не в пример обычному она стала разговорчивой:   — Я ему позвонила, навести, говорю, гостинчик приготовила. Мне много не надо. А он теперь строиться будет,  — в голосе зазвучала гордость.  — Только он просто так не приедет, занят очень. И жена ему не разрешает. Она такая важная вся из себя.

— Где он живет? -  — растерянно спросила я.

— Да тут неподалеку, -  — она назвала какой-то ближайший подмосковный город. И жалобно добавила: — Это жена его не пускает.

На Пасху я увидела, что старушка поднимается к нам зачем-то с сухой вербной веточкой. Вот откуда у нее вербочка? Она же на богослужения не ходит. Мне стало как-то досадно на неуместный ее жест, и я переждала, пока старушка не вернется к себе.

Мы вскоре перебрались в другую квартиру. Вернулся досрочно освободившийся сын нашей хозяйки. И мы нашли жилье даже удобнее  — прямо возле станции. Старушечку я регулярно видела у сырного киоска. Все такая же «свечечка», только уже не на картонке, лето подсушило землю.

Однажды ее там не оказалось. И в следующий мой поход на рынок. И еще в один. Я уже заволновалась, не случилось ли чего. Но вышла с рынка через другие ворота и увидела знакомую фигурку с протянутой рукой у пивного киоска. Она не сразу меня узнала. Я напомнила, что раньше жила в ее доме, она закивала.