Мечтая о невозможном

Мечтая о невозможном

   Тело не лежало, а валялось вдоль коридора, напоминая использованную половую тряпку, скорее, ветошь типа обрывка старого байкового одеяла или треников, которые выбрасывать жалко, а к делу не приспособишь. Мама обычно использовала это "добро" для мытья полов и выбрасывала, когда в нем прорех становилось больше самой ткани.

   - Он умер? - голос дворничихи дрожал.

   - Типун тебе на язык, - пожелала я и заставила ее распахнуть створку двери, чтобы хоть таким светом обеспечить подъезд.

   В принципе, в темное время суток мы обходились уличным фонарём, который стоял напротив, а днем - распахнутой створкой. Вкручивать лампочки никому и в голову не приходило. Зачем, когда подъезд открыт каждому встречному-поперечному? Чтобы "коммуниздили" граждане, с советских времен привыкшие к халяве? Я сколько помню нашу действительность (а мне уже двадцать семь лет) - из подъездов не только лампочки воровали. Даже списанный прожектор, что папа припер с работы и присобачил к потолку вот такенными дюбелями - увели на второй же день.

   Июльских фотонов с улицы залетело достаточно, чтобы рассмотреть и понять - грязно-серой скаткой выглядело тело бомжа неопределенного возраста и даже пола. Из-под фуфайки высовывался грязно-синий халат, а дальше шли грязно-коричневые штаны, заправленные в сапоги гнусного, серо-резинового цвета. Единственное светлое пятно досталось интеллектуальной части тела - голове, и то за счет седины или альбиносности. Не знаю, существует ли такое слово, но мне оно сразу пришло на ум.

   Поверите, серебристые волосы так не шли к мрачной одежде, что я первым делом дернула их. Ну да, заподозрила парик! Волосы оказались родными, а парик, если он был - крепко пришитым. У меня в руке осталось несколько волосинок, как бывает, если неудачно схватишь длинношерстого котейку весной, когда тот линяет.

   Я машинально отряхнула руку, но один волосок не отпал, пришлось тереть пальцы о себя. Дальше я вела себя правильно, как положено врачу - подняла веко и поискала пульс. Зрачок неосмысленно плавал, то есть, бомж не управлял глазом. Это, если кому неизвестно, признак бессознательного состояния человека, когда работает не весь мозг, а только его базовые отделы.

   Но - работает! Значит, кровь циркулирует по телу, и пульс должен быть. Тогда надо разбираться, что заставило нестарого мужика прилечь посреди подъезда. И я бегло осмотрела живого, уже сторонясь - во мне проснулась брезгливость. Вши, они имеют привычку переползать с такого отребья на приличных людей, не говоря уже про блох, чемпионок по прыжкам в длину и высоту.

   Честно, так у меня уже все и везде чесалось, словно стада этих кровососов давно набросились и кусали, что было сил. Да тут еще входная дверь хлопнула, обрубив свет. Видимость стала нулевой.

   - Эй, ты чего? - простимулировала я дворничиху, но та жалобно простонала:

   - Сил нет. Пружина тугая.

   - Спиной упрись, если руки не держат...

   Дверь снова распахнулась. Встав на ноги, я обошла бомжа. О, вот и причина его горизонтального положения нашлась! В районе затылка белоснежные волосы слиплись и потемнели, а такая же темная лужица скопилась на пыльном полу. Э, нет, дальше уже пусть специалисты разбираются!

   - Эмма, звони полицейским и в скорую, а я пошла, а то на работу опоздаю.

   На этом мы, то есть, дворничиха Эмилия, я и тело бомжа - расстались. Я упёрлась руками прочную дверь, которая стояла тут, не иначе, как с дореволюционных времен. Наш дом тем и хорош, что все в нем сделано на совесть, на века. Только створка не поддалась моему напору.

   - Чего это она?

   - Пружина тугая. Ванька и два слесаря еле натянули.

   Я видела вчера, что доводчик двери сломался. Его голенастый рычаг и сейчас бессильно свисал с самого верха двери, словно нога дохлого кузнечика. А рядом жирной гусеницей нагло блестела гипотенуза пружины, вторым концом держась за катет стены. С трудом одолевая ее сопротивление, я протиснулась в щелку и отпустила дверь. Та захлопнулась стремительней пасти аллигатора, не простого, а который истово держал мусульманский пост Рамадан.

   *

   Майор полиции Сидоров злился на городскую власть. В предвидении скорого визита премьер-министра эта власть намеревалась "накрасить городу губы", то есть, пустить пыль в глаза декоративным благополучием. А для этого служба охраны общественного порядка вместе с городскими чиновниками объезжала все улицы "на предмет выискивания неопрятной внешности домов", как замысловато выразился мэр.

   Бессмысленность затеи оспаривать не майору, понятно же, а начальник городского управления струсил перечить городскому голове. Вот и катался Сидоров неделю напролет, согласно кивая на любые предложения директора департамента благоустройства. Одновременно майор пытался руководить отделом по мобильнику, наговаривая сумасшедшие, наверное, суммы, хорошо - за служебный счет.

   Но вот на экране высветилось имя жены, а голос Маши заботливо осведомился:

   - Вадик, ты обедал?

   Сидоров беззвучно простонал, гася мысль, которая едва не вырвалась со словами:

   - Какая разница? Я занят! Хоть ты не отвлекай!

   Майор любил жену, да и как можно иначе относиться к удивительной женщине, которая восхищала его каждым своим движением и живым умом? Год назад он, тогда еще следователь, встретил ее, свидетельницу по сложному делу, стремительно влюбился и женился. Но обедать по часам до сих пор не привык, хотя термосы с горячим супом и кофе послушно брал с собой. У полицейского, даже майора, даже начальника отдела - слишком непредсказуемый рабочий день, так что зачастую Сидоров обедал перед возвращением домой.