Меня зовут Солярис

Меня зовут Солярис

Никогда не произносите при нем это слово.

Я подросток. Я помню, как шел по Караидельской. Если быть точнее, Караидельской она была раньше, теперь это то, что от нее осталось. Повсюду валялся хлам. Он был результатом принятых решений и отголоском ушедших эпох. В свое время мне даже нравилось бывать в таких местах, окунаться в некую романтику. Хотя, не скрою, возможно, я многому придаю чрезмерный смысл из-за скучности прожженного мной времени. А может, и нет.

Никогда не произносите это слово в его отсутствие.

Раньше по утрам здесь были голодные оранжевые безрукавки, которые подавали мне знаки. Под их знаками я подразумевал столпотворение, настрой особенного дня, потому что никак не хотел видеть суровый ремонт дороги в дождливое утро. Да и вообще из любой бытовой обыденности я старался сделать живые и насыщенные моменты. Правда, звучит это сейчас, как признание своей то ли безответственности, то ли наивности перед предупреждениями всех тех людей, которые так и остались для меня в том времени. И хорошо.

Вы можете говорить: «Распад процесса мышления».

Я родился в провинциальном городке. Там же и провел все свое детство. Мой город ничем не отличался от других городов такого же размера. Десяток школ, два десятка памятников, окрашенных в алюминиевый цвет, два парка и веселая безнадега. Эти памятники всегда придавали приземленности настроению в солнечный день и отлично подчеркивали серость дождливого неба. Я не помню, нравилось мне это или нет, но ощущения вспоминаются добрые. После этого я много где побывал. Места были красочными, но алюминиевыми памятниками в них даже не пахло и того ощущения они совсем не оставили.

Вы можете говорить: «Слуховые псевдогаллюцинации».

Заканчивался девяносто восьмой год. Он заканчивался примерно так же, как и девяносто седьмой. Если быть честным, в то время все одинаково начиналось и заканчивалось. Меня устраивало. Я помню, как часто думал о том, что бы я хотел поменять в своей повседневности, но, как показывала практика, ничего не приходило в голову. Я о многом не знал. Быть может, боялся понять или не хотел. Меня все устраивало.

Вы можете говорить: «Обсессивно-компульсивное расстройство».

В те года моей юности развивалась уличная иерархия. Она зависела совсем не от политиков, не от телевизора. Так тогда думал я. Сами родители ничего бы не смогли с ней сделать, даже если бы очень захотели спасти своих чад от грядущего недуга. Так и наш тихий городок захватила волна хулиганства. Естественно, все мои друзья примкнули к близлежащим стаям, как пенопласт к мокрой коже. Все любят быть защищенными и уверенными в себе, и они любили. Наступали друг другу на ноги, задевали на дискотеках плечом, ходили на разборки, получали по шее и кто-то даже умудрялся нарваться — и остаться правым. Все это было. К сожалению, не все это беспощадное цунами обошло меня стороной, а лишь часть ее гребня с примыканием. И вроде бы все хорошо. Болтался я сам по себе, никого не трогая, но в один прекрасный день волна поглотила меня и унесла в свою темноводную глубь.

Тогда я впервые получил по носу от сверстников. Я сидел, прислонившись к фонарному столбу. От снега через штаны просачивался холод. Нога онемела. Я попытался ей пошевелить, понял, что это не перелом, и встал. Сделал несколько неуверенных шагов, снова наклонился к сугробу рядом с оставленным отпечатком. Снял варежку, а мокрая шерстяная ткань испаряла влагу от моей дрожащей руки. Я скатал снежный комок, приложил его к носу. Мой первый вкус крови смазан соплями.

Меня все устраивает.

Через несколько часов я расскажу о случившемся своим друзьям. Я не найду сочувствия. Я проглочу обиду, как проглотил только что мерзкий кровавый комок. Я пока еще не умею плевать обидчикам в лицо, сталкивая их в канаву.

Вы можете говорить: «Параноидный бред».

Меня все устраивает.

Через несколько дней я буду смотреть на окно дома, в котором жила одна рыжая девчонка. Моя сверстница, которая забрала весь мой покой, незначительную сосредоточенность в учебе и, конечно же, аппетит. Она это сделала нечаянно, а меня не нужно было до краев кормить хлебом, чтобы я бросился с головой в блестящие августовские глаза этой бестии.

Свет окна останется на фотопленке выжженным ярким бликом. Я выкручу объектив фотоаппарата так, чтобы квадрат, находящийся на пятом этаже панельного дома, вытянулся теплым лучом. Ее волосы развеваются по ветру, стирая термины и голоса в пыль. Этот луч будет долгое время вести меня за собой. Ее руки будут гладить мою голову, и я не буду ни о чем думать. Этот снимок выиграет несколько номинаций, она никогда об этом не узнает. Позднее пленочный фотоаппарат будет разбит и покрыт красными пятнами. Только все это будет потом. А сейчас меня все устраивает.

Я хочу пить.

Это не сон, но все расплывается…

— Тебя все устраивает? — Этот незнакомый голос не в моей голове.

В моей голове сейчас — лишь ненужная, безжалостно разрывающая ее информация. Возможно, это фенобарбитал. «Противоэпилептическое лекарственное средство из группы барбитуратов. Является производным барбитуровой кислоты. До недавнего времени были основными в лечении эпилепсии…». Мне кажется, что это попытка побега от реальности.

— Ты можешь молчать. Но я смотрю на тебя, и мне и так все понятно. — Голос раздавался за моей спиной.

«…Фенобарбитал оказывает неселективное угнетающее действие на центральную нервную систему путем повышения чувствительности…»

— Ты стихи пишешь?

Из носа все еще шла кровь. Я повернулся. Страха уже не было, все осталось там позади. Я даже почувствовал в себе уверенность. Два полицейских бобика разогнали с площади около ста человек. Все позади.