Мертвое мертвым

Мертвое мертвым

Армии столкнулись на рассвете. Потрясая дубинами, покрытые шипами варвары вышли из кедровой рощи. Навстречу им стекли с холма воины, затянутые в кожу, с бронзовыми мечами, первые ряды — с копьями. Упоительный рев битвы разорвал утреннюю тишину, и армии смешались.

Гиль и Энки бились в самой гуще. Гиль подсекал, а дикий человек Энки колол, Гиль рубил, а Энки протыкал и пинком отбрасывал тело, фонтанирующее кровью. Стук дубин, звон мечей, крики умирающих врагов — не было звуков слаще для лучших бойцов Урука.

А затем появился Хубаба. Раскатисто рыкнув, он стукнул себя в грудь могучим кулаком, и гул прокатился над битвой. Многие повалились на землю от этого гула. В руках у великана была палица из священного кедра, и разил он своей палицей воинов Гиля направо и налево. Ударит раз — поляжет десяток, ударит другой — погибнет сотня.

И расступились обе армии, открывая проход повелителям. Гиль повернулся к Хубабе, а Хубаба двинулся к царю Урука, давя ножищами неосторожных, с дороги уйти не успевших. И верный Энки шел за спиной Гиля, поигрывая клинком.

И вот они встретились и схлестнулись в яростной схватке, и сражение вокруг закипело с новой силой. Заревел Хубаба, словно весенний гром, и обрушил палицу на голову Гиля, но дикий человек Энки отбросил его палицу мечом, а Гиль поднырнул под руку великана и вонзил бронзовое острие в живот врага, провернув, погрузил по самую рукоять. И едва успел отпрыгнуть, когда огромная туша рухнула на обагренную землю — как столетний кедр, раненный лесорубами, со стоном падает в траву, ломая по дороге юную поросль.

— Победа! — возопил царь, потрясая мечом и поворачиваясь к Энки. Тот расширенными глазами следил за хозяином и другом.

— Мы победили! Да восславят боги этот день! — и Гиль со слезами радости обнял Энки.

И снова этот стон раненого дерева.

Не от великана доносится стон.

Могучая грудь его друга стонет и плачет.

Рука царя нащупала оперение стрелы под лопаткой Энки. Вражеской гнусной стрелы, предательской злой стрелы, проклятой богами стрелы…

Не от восторга расширились глаза Энки — последнее небо отражалось в них, под которым другу больше не биться на страх врагу. Верно говорят: стрела, что тебя убьет, не свистит.

Гиль зарычал и схватил пошатнувшегося Энки, прижал к себе, пытаясь удержать, пытаясь не позволить упасть туда же, где лежала туша Хубабы.

— Стой, друг, раздели со мной сладость победы, восторг триумфа, вечную славу! Не твое сегодня поражение, Энки! Я, твой царь, приказываю тебе не умирать…

До вечера рыдает Гиль на поле боя над телом погибшего друга. Скорбь царя не знает границ, не утолить ее ничем. И после не расстается он с телом Энки, ночью бдит под светом кедровых факелов, днем ни на шаг не отходит, роняя слезу за слезой, пока женщины омывают и готовят Энки к дальней дороге в подземное царство мрачного Эн-уру-гала.

День и ночь горевал царь, не в силах найти покой без верного друга, день и ночь проводил у его могилы, распростершись на каменных плитах и проклиная глухое небо. Испугались царедворцы, что Урук придет в упадок, если не утешится правитель, и призвали мудрейших из мудрых.

С опущенной головой и потухшим взором выслушивал Гиль увещевания старцев, но только раз встрепенулся, только единожды обратил слух к словам — бедняка из дальнего селения в заношенной шубату. «Растет на свете цветок чудесный, он вернет тебе смех, царь, горе улетит, умерший воскреснет».

Вскочил Гиль на ноги, потрясая кулаком:

— Ради тебя, мой верный Энки, стану я сильнее бога! Добуду цветок, клянусь жизнью и своей бородой!

Велел ждать его тридцать дней и тридцать ночей, назначил преемника, чтобы не случилось междоусобицы, — и отправился в дальний путь на поиск волшебного средства.

Целый лунный месяц и еще два дня не было царя. Вернулся Гиль на исходе последней ночи, в прохудившейся одежде, с израненными ногами, словно по осколкам стекла спускался в загробный мир.

Ахнули стражи у ворот, запричитали служанки, наперебой заговорили царедворцы, обсуждая новость. Могучий Энки шел за царем, щурясь и ладонью от факелов загораживаясь. «Из плена Эн-уру-гала вырвался!» — летела молва за его спиной.

***

— Эй, там! Тащите на стол все, что в кухне есть! Мясо, хлеб, сладчайший мед, чтобы тек по губам, все, что богов достойно, — все несите! Друг мой похудел и истончился, пока скитался по царству мертвых, — приказал Гиль.

И начался пир. Дивились люди, глаз не сводили с воскресшего. И верно, стал он похож на собственную тень.

— Это ничего, это пройдет, — жмурясь, говорил Энки. — Гиль, прикажи факелы пригасить, после адовой тьмы глаза не обвыклись еще.

И отпечаток на груди потирал — там, где Гиль чудесный цветок приложил, оживляя Энки. На вечный рисунок похожий или печать богов.

— Слышали? — напустился на слуг царь. — Шевелитесь! Любое пожелание друга исполняйте как мое!

Но больше всех ел и пил Гиль, пьянея скорее от радости, чем от вина. Энки только в мясо зубы вонзил — да выпустил тут же, скривившись.

— Не обвыкся, — пояснил. — Там-то в еде потребности не было.

— Музыка! Танцы! — велел царь.

И закружились юные девственницы под перезвон серебряной лиры и нежное пение свирели. А Энки только щурился да отворачивался.

В спальни ушли царь и его друг, сопровождаемые лучшими наложницами. Тишина установилась во дворце — только треск факелов нарушал спокойствие в коридорах да изредка шорох сандалий идущих на смену стражей.

Но вот скрипнула одна дверь, в другом конце коридора — другая. Крадущиеся шаги вдоль каменных стен…

Они встретились посередине, ощупали друг друга с облегчением.

— Жив! — Гиль не выдержал, обнял Энки.

— Живой, — выдохнул Энки, стискивая царя могучими руками.

И тут же отодвинулись в разные стороны, смутившись порыва.

— Решил проверить, — буркнул Гиль. — А то неровен час… всякое во дворце бывает. — И добавил, подумав: — Идем ко мне. Девиц выгоню: их много, а друг один.