Мерзавец

Глава 1

Я наблюдал за его реакцией. Удивление в широко открытых глазах. Он завороженно смотрит на меня, его взгляд меняется. Исчезает удивление, на смену ему приходит неизбежная брезгливость, которая вот-вот сменится отвращением. Он неумело пытается скрыть это отвращение – переводит возмущённый и брезгливый взгляд на улыбающегося помощника – чёрт знает что! У него появляется подозрение, что над ним насмехаются! Но он хорошо знает своего помощника, и потому подозрение, что над ним насмехается тот, кому он платит кучу денег, не берёт верх над его расчётливостью.

Я наслаждаюсь такими моментами. Люди видят во мне дебила, олигофрена, кретина, аутиста или просто идиота. Они вспоминают виденные прежде на картинках одутловатые лица, искажённые черты лица, мертвенно-восковую кожу и вспоминают, что это и есть признаки дебилизма, олигофрении, кретинизма и аутизма. Все эти признаки – как на листах медицинского атласа - присутствуют на моём лице. Внутреннее чувство самосохранения заставляет их отшатнуться, отдалиться и наблюдать с почтительного расстояния - словно из страха, что те качества, которые они усмотрели во мне, непременно передадутся им. Я знаю, что стоит мне сделать небольшой шаг вперёд – и они с воплем сорвутся со своих кресел, истошно крича, чтобы меня увели туда, откуда привели.

Именно в эти короткие минуты, даже секунды, люди раскрываются, показывая, кто они есть на самом деле. Ничтожества в роскошных креслах из натуральной кожи, в дорогих костюмах с эмблемами персонального кутюрье, с золотыми часами, никогда не показывающими правильное время, с массой прочих дорогих аксессуаров, единственное назначение которых – продемонстрировать, насколько они уважают себя и презирают других. Но в силу собственного дебилизма, кретинизма и тупости они даже не догадываются, что вся эта мишура вызывает отвращение, насмешку и сарказм у нормальных людей. Таких, как я. Ибо я нормален, а они – нет.

Да, моё одутловатое лицо стягивает жуткая маска, на которую они не могут смотреть без отвращения. Нарушено всё, что может быть нарушено. Нет мимики – это страшит и даже бросает в дрожь окружающих. У меня ковыляющая походка – но это не из-за того, что нарушена координация движений, а из-за мозолей на ногах, которые продолжают расти, несмотря на все старательства и ухищрения медиков. Я – тот редкий случай, когда врачи перестают рекомендовать гулять побольше, а советуют ходить поменьше, чтобы не слишком нагружать ступни ног.

Помощник быстро подходит к Боссу, мистеру Неготтари, и начинает шептать ему на ушко. Рассказывает, что моё такое лицо – следствие тяжелейшей болезни, которая когда-то приковала меня на несколько лет к койке. И что за этой чудовищной маской скрывает блестящий ум одно из ведущих специалистов…

Я слышу всё. Сказать, что у меня острый слух – это ничего не сказать. Я слышу шёпот за десятки шагов от себя. Я шокирую врачей, когда те проверяют меня с помощью специальной аппаратуры. Они разводят руками – и говорят в один голос, что не видели никого, кто бы мог соперничать со мной по остроте слуха. И по избирательности. Если бы я избрал карьеру дирижёра, то с лёгкостью бы улавливал отдельные фальшивые нотки в звучании любого из ста инструментов оркестра.

Конечно, природа и болезнь наградили меня этим не бесплатно. Платой оказалось потеря обоняния. Я почти не слышу и не разбираю запахов. Разве что, когда запах очень сильный, противный и мерзкий. Как запах нашатыря, который мне подсовывали под нос в больнице, когда я терял сознание. Природа не терпит пустоты, и если в одном месте отнимается, в другом прибавляется.

Тысячу раз я убеждался в правоте этого великого суждения. Судьба отняла у меня здоровье, но наградила таким умом, какого нет ни у кого. Первые же приступы моей болезни, заставившие оставить школу, даровали мне острый слух. Только благодаря этому я услышал, как доктор и отец в другой комнате обсуждали моё лечение. И как доктор говорил, что болезнь не поддаётся лечению. Наверное, при этом разводил руками. Но потом осторожно добавлял - есть новый способ, сложный, дорогой и с не высокими шансами на успех. Отец отвечал резко – любые деньги. Один шанс из десяти, - уточнял доктор. Десять процентов успеха – это уже что-то, отвечал отец. У него был такой характер – он умел вцепиться и выжать всё. Так что меня вылечили. Отец продал наш второй дом, чтобы расплатиться за лечение – те невероятные препараты стоили фантастических денег. Денег убавилось, а моей жизни прибавилось.

Меня вылечили, но лечение полностью убило мою иммунную систему. Меня могла убить лёгкая простуда, малюсенькая инфекция.

Моя комната превратилась в нечто-то среднее между тюремной камерой повышенного комфорта и медицинской лабораторией. Выходить мне запрещалось. Всё стерильно. Наглухо закрытые окна, воздух подавался через специальные фильтры. Из соседней комнаты сделали шлюзовой тамбур, в котором посетители – мама, папа или доктор - надевали марлевые маски на лицо, колпаки на голову, бахилы на ноги и халаты на плечи. Маски, колпаки и бахилы были одноразовыми, а халаты стирали в специальной прачечной. Сквозь тамбур я временами слышал, как отец выговаривал маме – или ты заходишь с улыбкой на лице, или ты не заходишь вообще.

Отец имел стальной характер. Я жив благодаря ему. Если бы не он, мои бы кости давно бы уже гнили на городском кладбище. Но там сейчас гниют его кости. Я всегда говорил, если в одном месте прибавляется, то в другом отнимается. Отец прожил всего пятьдесят четыре года. А я сейчас живу вместо него.

Два года в стерильной комнате разделили мою жизнь на периоды «до» и «после». Это были годы, прожитые не в обычном, а в виртуальном мире. Два компьютера создали для меня тот виртуальный мир, который превратил меня из болезненного мальчика в программиста и электронщика.

Известно, что настоящему музыканту достаточно взглянуть на ноты, и он уже слышит в голове мелодию. Я целый год – в эпоху «до» - занимался музыкой и могу подтвердить это.

Тоже случается в программировании. Нет, я не говорю о языках высокого уровня – о «Паскале» или «Си». Это другое программирование. А вот чтобы программировать на языках низкого уровня, в машинных кодах, нужно перестроить своё мышление. Нужно не переводить свои мысли на язык понятных машине кодов, а мыслить, как машина. Нужно научиться воспринимать мир в двоичном коде. Если вы спотыкаетесь о число, записанное как «101101» и вам нужен специальный калькулятор, чтобы перевести его в десятичный код – вы никогда не сможете написать красивую программу в машинных кодах. И, тем более, когда вы пишите в микрокодах.