Месть и традиции

Месть и традиции

Сольвейг пыталась не замечать своего отражения в зеркале. Из-за скудного освещения на ее обнаженном теле извивались тени, делая его пугающим. Хотя лицу это пошло на пользу: щеки и губы уже не казались пухлыми, а большие черные глаза угрожающе сверкали. Наконец, она напоминала воина, пусть и издали, но волосы… нет, было трудно видеть, как полумрак исказил их ярко-рыжий, почти оранжевый цвет.

Страну наполняли иноземные рабы, чья кровь портила расу хозяев несколько поколений кряду. Многим викнаторцам приходилось использовать краску или магию, чтобы добиться такого же «цвета ярости», как его называли. А у Сольвейг он был естественным, что подчеркивало ее благородное происхождение: сейчас не отличишь, где викнаторец, а где раб, которому посчастливилось обрести свободу.

Поэтому она предпочитала рассматривать отражение каменных блоков, составляющих комнату. Вдоль стен стояли квадратные столбики высотой около полутора метров. Каждый поддерживал блестящую круглую миску, где горел огонь. Он заставлял поблескивать напольную мозаику и мечи, висевшие на стенах. Послышался звонкий лязг, и в овальном зеркале показалась юная рабыня. Ее фигуру скрывала одежда из прямоугольного куска мешковины, скрепленного по бокам и с вырезом для головы. Она достигала пола и скрывала кандалы на ногах.

— Подними руки, — попросила рабыня, расправляя белую ночную сорочку, которую держала в руках.

Надев ее на хозяйку, она стала ходить кругами и что-то поправлять.

— Оставь, без толку, — буркнула Сольвейг и сделала шаг вперед.

При этом воздушная ткань колыхалась вокруг нее, словно пар. Обнаженными оставались только руки и шея, всё остальное исчезло в бесформенных складках, и девушка показалась себе хрупкой. С лица исчезли тени, возвращая ему природную миловидность.

— Не бойся, ты очень красивая, — сказала рабыня, угадав настроение хозяйки.

— Чего тут бояться?

Сольвейг усмехнулась и еще раз окинула себя взглядом: возможно, она действительно выглядит красивой, а не слабой? Обычно она с завистью смотрела на тела других воительниц, при этом ненавидя собственные руки, ноги, живот и всё остальное. Они были тонкими, с едва заметным рельефом мышц, которые не увеличивались, что бы девушка ни предпринимала. Зато всё, что она ела, моментально откладывалось в щеках.

— Ты понравишься ему. — Рабыня улыбнулась и отошла.

— Да какая разница, понравлюсь или нет. Это на один раз.

Сольвейг старалась быть язвительной, но голос дрогнул, что удивило ее. Страх? Откуда? Ведь это всего лишь мужчина, чего там бояться?

— Какая разница? — Рабыня появилась за спиной с гребнем в руках. — Мне кажется, любая хочет выглядеть красивой. Ведь это не учитель боевых искусств и не раб, с которыми ты тренируешься. Этот будет прикасаться к тебе так, как никто не смел.

Сольвейг вздрогнула, когда ощутила касание чужих рук. Они скользнули по талии и замерли на бедрах, а ухо согрело теплое дыхание:

— Он обнимет тебя, разденет. Будет ласкать… Как я когда-то.

По спине побежали мурашки и собрались в животе. Девушка на мгновение забылась, но вид шальной искры в глазах рабыни заставил очнуться.

— Смотрю, ты не понаслышке знаешь. — Она нахмурилась и толкнула ее.

— Я вещь в мире, где не существует женской чести, — бесстрастно заметила рабыня, принимаясь расчесывать волосы хозяйки.

Внутри Сольвейг вспыхнуло пламя, она резко повернулась и схватила негодяйку за руку:

— Тебе позволено чуть больше лишь потому, что мы выросли вместе! — шипела она, глядя в испуганные глаза напротив. — Цени то, что есть, и не смей даже думать плохо о Викнаторе! Мы, по крайней мере, способны защитить себя, не то что твои жалкие земляки.

Девушка дождалась, пока рабыня смиренно опустит взгляд, и отступила. Обижать никого не хотелось, просто эта дуреха частенько забывалась, и приходилось указывать на ее место. А как иначе? Доброту люди не ценят, смерть расценивают как честь или избавление, так пусть дрожат от страха, раз другого не понимают.

К тому же Сольвейг пыталась скрыть волнение: то ли рабыня ее накрутила, то ли пугала неизвестность, но сердце билось быстрее с каждой минутой. Она всё знала о плотской близости: из этого не делали тайну, а девственность не считали ценностью. Однако ее полагалось хранить до конца обучения искусству воина, тогда заканчивались игры, девочка становилась женщиной, а ритуальная близость закрепляла это.

— Я видела его, — боязливо сказала рабыня, — твоего мужчину.

— Думаешь, мне это интересно? — огрызнулась Сольвейг, изучая лицо девушки.

Та хитро улыбалась — значит, он красив? Или это насмешка? Нет, не насмешка, мать не выбрала бы для такой роли кого попало. Первый мужчина воительницы и сам должен быть воином. Здоровым и отважным, чтобы передать силу ее чреву, и из него появлялись бы такие же сильные защитники Викнатора. Пусть зачатые и не от него.

— Уверена, что должно быть интересно.

— С чего это? Я даже смотреть на него не собираюсь. Он сделает свое дело и навсегда исчезнет из моей жизни.

Сольвейг захотелось как следует ударить рабыню, чтобы заткнуть поток сантиментов. Еще не хватало переживать из-за какого-то раба, которому на роду написано сгинуть в шахтах или под копытами викнаторской кавалерии.

Считалось, что воительница отнимает у своего первого мужчины жизненные силы, поэтому для ритуала использовались пленники — вражеские солдаты, сломленные, но еще крепкие. Эта часть не нравилась Сольвейг, но что поделать? Все проходили через это, к тому же ей отчаянно хотелось близости. После сегодняшней ночи уже ничто не помешает ей завести любовника и удовлетворить желание, копившееся годами.