Между строк

Она была писательницей. Он был ее книгой. Каждый вечер она садилась за стол, открывала тетрадь и писала до тех пор, пока вечер не превращался в ночь. Каждое утро он просыпался и с замиранием сердца смотрел на свои руки: появились ли на них новые слова и если да, то какие?
Она улыбалась, когда писала очередную, как ей казалось, дурацкую шутку. Он смеялся, когда ее читал. Она верила, что ее книга нечто большее, чем нагромождение листков на столе. Он верил, что слова на его руках нечто большее, чем различные комбинации тридцати трех букв.
На уроках она спала или лелеяла в голове новые сюжеты. Она хотела, чтобы ее книга была ни на что не похожа. Она хотела, чтобы ее имя вошло в историю. На уроках его часто поднимали насмех потому, что он был ни на кого не похож, потому что такие как он никогда не войдут в историю.
Шариковая ручка небрежно скользила по клетчатой бумаге. Она сидела, взъерошив непослушную челку, и смотрела в пустоту. Утром он проснулся и увидел, что руки его исполосованы тонкими синими линиями. Ни одного нового слова. Ни одной новой буквы.
Она была влюблена в себя и в Музу, что ее поддерживала. Он был влюблен в каждого, кто влюблялся в него. Однажды Муза ушла, не попрощавшись, но хлопнув дверью. Однажды он обнаружил, что его не любит никто.
И тогда она разозлилась на свою книгу. За то, что та недостаточно хороша, чтобы покорить сердце Музы, нравиться и влюблять. И тогда он разозлился на нее за то, что из-за ее непонятных глупых слов, восхвалявших лишь ее, он умрет одиноким и нелюбимым.

Она перестала писать. Он полюбил одежду с длинными рукавами. Она не шутила. Он не смеялся. Вокруг жили и создавали свои истории другие писатели. Вокруг жили и делились своими историями другие книги. Они же… Они были чужими на этом празднике жизни.

Она ехала в автобусе. К смертельному диагнозу нельзя ни подготовиться, ни дать ему отпор. Где-то внутри было очень больно, но жалела она только об одном. Дома было слишком много серого. Из недр шкафа она достала старую тетрадь с облетевшей позолотой. Прочла, хмуря светлые брови, и бросила ее рядом с ноутбуком. Муза не вернулась, упиваясь обществом гениев и талантов, но она ей была и не нужна. Проворные пальцы застучали по клавишам. Перед смертью слетают все маски. Она была писательницей, и она любила свою книгу, а книге нужны читатели, что ее поймут.
Он проснулся от того, что кожу обожгло так, словно на него вылили ведро кипятка. Вскочил, запинаясь о ботинки, и, не успев толком проснуться, закатал рукава. Строчки новой истории змеились по коже, рассказывая простую и старую как мир сказку о жизни, смерти и любви. Он прислонился к стене и принялся читать: вдумчиво и неторопливо, улыбаясь, когда глаза натыкались на знакомую шутку, теперь понятную не только им двоим. Когда он вышел на улицу, другие книги признали в нем брата, ведь далекие читатели приняли и полюбили его.

Все знали, что она умерла на рассвете, за свою жизнь успев написать множество историй, что были поняты и любимы другими. Под конец с ней пришла проститься и Муза. Они обе знали правду: вдохновения не существует, есть лишь писатели и их книги, которые те писатели любят или нет.
Как уже было сказано ранее, она умерла на рассвете, и это знают все. Но я — сказочник, и мне положено знать чуть больше.
Когда она проснулась, солнце так слепило глаза, что, казалось, будто все вокруг состояло из его золотых лучей. В кресле напротив кто-то сидел. Она еще не знала, что бессмертие книги делает бессмертным и ее автора. Она еще не знала, что мораль этой сказки настолько проста. От его присутствия в ее душе словно затянулась невидимая рана. Но она осталась верна себе и ограничилась лишь шуткой, как шутила всю жизнь. Он подался вперед, и впервые за все время она услышала его искренний беззаботный смех.