Мезозой

Мезозой.

Часть 1. Перелом

«Ты молод, отважен и не боишься нового? Хочешь за несколько месяцев заработать на квартиру, машину и безмятежное существование, а заодно увидеть нечто незабываемое? Звони, осталось всего два места, с отправлением в воскресенье! Испытай себя там, куда не ступала нога человека! Поверь, это – работа твоей мечты!».

- Твою-то матушку, - простонал Кирилл и выдернул наушники.

Опять забыл отключить синхронизацию на смартфоне, и тот почему-то решил прочесть ему так некстати пришедшее сообщение. Кто вообще отправляет письма в три часа утра? М-да… Пора бы завязывать спать с этими затычками. Без музыки, конечно, в последнее время стало непросто заснуть, но ничего, стерпится-слюбится.

Кирилл вздохнул, перевернулся на другой бок и неожиданно легко перескочил тонкую грань между сном и явью. По лицу расплылась улыбка – он оказался на каком-то теплом побережье, где летали яркие птицы, а вдалеке, в тени могучих сосен паслись удивительные животные неописуемой красоты. До будильника и опостылевшей работы оставалось еще три часа.

1.

Странная штука – жалость; чем больше жалеешь других, тем более жалок сам, и ничего с этим не поделаешь. Это – истина. Бесполезно спорить с ней и обманывать самого себя. С таким же успехом можно перечить ветру или, например, убеждать себя, что капли дождя не падают сверху вниз, но, наоборот, отрываются от земли и взмывают ввысь.

В состояние мутной подавленности проваливаешься незаметно, как в омут полуденной дремы, и до последнего не понимаешь, что происходит. И признаваться себе в собственной никчемности не желаешь, предпочитая рассеивать сочувствие на окружающих, которым это зачастую совсем не нужно.

Обводя взглядом прохладный салон трамвая, Кирилл жалел всех сразу. Вот едет бабушка, совсем старенькая, будто вот-вот рассыпется, а тонкая кожа, напоминающая пергамент, потрескается и лопнет. Ее детство, отрочество и, может статься, юность прошли в другой стране, но бо́льшую часть жизни она провела в тщетных попытках адаптироваться к переменам, стать такой же, как все, получить право на лучшую жизнь. О неудачности этих самых попыток свидетельствовал сам вид старушки, ее старое изношенное пальтишко, давно потерявшее даже намек на первоначальный цвет и фасон. Точь-в-точь такое же было  у прапрабабушки Кирилла, он видел на фотографиях. Уставшие иссохшие руки, теребящие тонкие потертые лямки дерматиновой сумочки и, самое главное, взгляд старушки навевали горькую тоску. Затравленные глаза бесконечно уставшего, сломленного человека, живущего на какой-то невероятной инерции от всесильного заряда молодости, давно раздавленного бременем ига и…

Так, стоп, заладил опять со своим игом. Говорили ведь в школе, неучам, что никакая это не оккупация, а ос-во-бож-де-ни-е. С гаденькой такой улыбкой говорили, с напускной благожелательностью вынуждая настороженных русских детей повторять это паскудное слово. Да-да, это был свободный выбор жителей бывшей Калининградской области, куда свободнее, чем где бы то ни было.

Ладно-ладно, хорош о всякой ерунде. Того и гляди, крамольные мысли скоро станут считаться преступлением. Не ровен час, эти гады научатся забираться людям в головы, чтобы узнать, что же у электората на уме, а там ничего хорошего. Ох и взбесятся, выродки! И правда, хватит о плохом. Лучше пожалеть еще кого-то.

Пухлая девчушка шелестит на польском с мамой, невысокой женщиной лет тридцати пяти, с тонким прямым носом и выразительными голубыми глазами. Девочка хмурится, недовольно сопит и изо всех сил старается заплакать, но что-то не получается. Да-да, детка, жизнь здесь не похожа на сказку. Чистые дороги, трамваи с кондиционером, море – все это классно и даже здорово, но ведь ты не будешь питаться асфальтом и надевать на себя водоросли. Единственное, чего не осталось в Крулевском воеводстве, так это денег. По крайней мере, для простого люда. На еду, убогие побрякушки и прочий хлам хватит, как и на бесконечный кредит, но вот жить – нет, жить ты на это не сможешь.

Девочку Кирилл жалел не так тепло, как старушку. Девочку он скорее понимал, разделял ее возмущение. Одета неброско, самая вся чумазенькая, под ногтями траурная кайма. Должно быть, живут в пригороде, в разваливающейся хибаре, а мама батрачит на рыбзаводе, сама насквозь пропахшая судаком и лососем. А может, у них небольшой хуторок и это фермеры? Папа сейчас работает дома, пасет тощих овечек или наливает гусям воду. Но вероятнее всего это жители разлагающихся блочно-бетонных трущоб, наподобие той, куда держал путь Кирилл.

Впрочем, даже без всех этих душещипательных подробностей Кирилл прекрасно видел, что девочка и мама бедны, как церковные мыши. Малышка уже в первом классе или готовится туда пойти, и Кирилл готов был поставить две своих зарплаты на то, что в школе ей придется несладко. Даже если не затравят свои или не будут строить козни озлобленные русские, девочка сама будет ощущать свою неполноценность. Она бедна даже для этих мест.

Наконец, в порыве филантропии Кирилл добрался даже до с иголочки одетого джентльмена, в изящных дизайнерских очках на полном лице напоминающего хитренькую, немножко гаденькую, но в целом безобидную канцелярскую крысу или бурундучка. А может, нахохлившуюся птицу? Точно, но тогда эта птица летает на три головы выше него, Кирилла, и на добрых десять выше несчастной старушки, бледной тенью выскользнувшей из трамвая на перекрестке улиц Вашингтона и Валенсы.

Этого типа Кирилл не пожалел бы никогда в жизни, не пересекись их пути в общественном транспорте. Менеджер чувствовал себя не в своей тарелке. Он растерянно хлопал глазками-точками, походившими на нарисованные карандашом гляделки, и, сидя на одиночном сиденье у окна, подобно стесняющемуся отличнику держал пухлые вспотевшие ладошки на коленях. Ему здесь было неудобно и душно, несмотря на то, что кондиционер исправно охлаждал внутренности трамвая до двадцати градусов.