Мимолётность

Глава 7.

Молва народная гласит,
Что между трёх дорог, на перекрёстке,
Он от руки разбойников погиб.[1]
“Эдип-царь” Софокл

Жить в сердце женщины дано так мало Дней!
Безумец тот, кто верит ей.
Франциск
I, король Франции (1494—1547)

             Старая деревянная повозка неуклюже тряслась и томительно скрипела, накреняясь то в одну, то в другую сторону и резко подпрыгивая на ухабистой просёлочной дороге, затерянной среди чернеющего густого леса. Промозглый ветер холодил связанные грубой верёвкой руки, которые, впрочем, уже настолько онемели за долгие неподвижные часы, что едва ли могли чувствовать в полной мере ещё и муки колкого холода.  Пара хилых гнедых лошадей устало, из последних сил, тащила за собой скрипучую повозку, обременённую тремя ездоками: между двух мужчин весьма свирепого вида, одетых в нечто наподобие жилетов из грубой кожи с перекрёстной шнуровкой, а на плечах имеющих обрывки кабаньей шкуры, служившей им для тепла, скромно ютился связанный пленник, тяжело склонивший голову себе на грудь. По яркой и роскошной тунике, в данный момент утратившей почти весь свой цветастый блеск, можно было судить о его причастности к высшим должностям какого-либо герцогства или графства. Но едва ли бедный пленник осознавал своё былое величие, поскольку весь его вид кричал о сломленном и погибшем духе.
          Грязная полотняная повязка закрывала половину головы и была особенно плотно повязана вокруг глаз. На бледном обескровленном лице нервно шевелились сухие губы, словно непрестанно проговаривая что-то, однако в ночной тиши от него не раздавалось ни звука. Сжатый по бокам двумя бандитами, он скорчился в попытке исчезнуть из этой злополучной повозки, чтобы очутиться там, где всё началось, около родных земель, в солнечный полуденный час и никогда не знать сокрушительного ужаса перед разверзшейся пропастью гибели и неизвестности.
          “День ли властвует иль ночная тьма покрывает сонную землю?” — спрашивал он себя, ибо округлые  кроны гигантских буков сплетались в причудливую вязь, создавая ветвистую завесу между внешним миром и затаёнными таинствами леса, отчего там всегда царили сырость и полумрак. “Сколько часов или, быть может, горьких дней длится непрекращающаяся поездка? И почему жизнь моя ещё со мной, ибо я мыслю и всё ещё способен ощущать? Что это — сон, мираж, насмешка? Возможно, я давно мёртв и сейчас медленно стыну в заросшей канаве вместе с моими несчастными друзьями. Страшно подумать! Невыносимо терпеть”, — так думал связанный путник, и мысли его всё более мешались и противоречили друг другу, пока, наконец, слова не иссякли в измученном страданиями человеке и место им не уступили бессловесные и желанные образы.
          Златокудрая цветущая девочка, беззаботно смеясь, забегает в летнюю беседку палисадника, за ней шествует неспешным шагом высокая дородная женщина, радуя взор теплотой мягкой улыбки, — вот что представало в ночи перед измученным связанным пленником, который с каждой минутой всё более терял надежду когда-либо увидеть родную семью, ощутить под руками шёлк детских локонов, услышать заливистый радостный смех. Словно сторонний наблюдатель, посол наблюдал в своём воображении за простыми и такими привычными детскими и нежно-материнскими движениями, восторженными возгласами, гримасами, но страдание от того, что он не может приблизиться к ним, приобщиться к их тайне жизни, отравляло его и без того угасшую радость.
           Как же он проклинал теперь свой скоропостижный и необдуманный отъезд, побуждаемый искренним преклонением перед графом Невера и уважением его несомненных достоинств и высокого благородства! Как он ненавидел ныне своё прежнее идолопоклонничество и желание как можно лучше и быстрее угодить сиятельнейшему графу, мудрому сеньору! Проведя в безмолвии, слепоте и неизвестности всего лишь некоторое время, он в полной мере осознал, какое глубокое заблуждение владело им прежде. Что же важнее — служба или семья? Ответ незамедлительно возникал под сомкнутыми веками сладким и воздушным видением, настолько эфемерным, что, казалось, стоит сильнее подуть ветру, и милые сердцу лики растают в воздухе и вернутся в небытие.
          Так и случилось, ибо два всадника, ехавшие впереди повозки,  изящным пассажем приблизились к ней и подали знак сгорбленной фигуре седовласого кучера, чтобы тот остановил лошадей.
          — Стой, кому говорю! Эх, старые клячи, и на что вы годитесь, если на вас даже мяса нет? — ворчливо прикрикнул возница, во всю силу натягивая удила.
          — Не шуми так, Жак, мы слишком близко подошли к городу, — осадил старика подъехавший всадник, уверенно гарцующий на блестящем вороном коне. Несмотря на потрёпанную и изношенную одежду, мужчина держал гордую и благородную осанку, отчего казался переодетым принцем или путешествующим инкогнито богатым вельможей.  Даже его лицо, несущее отпечаток жизненной усталости и приобретённой с годами жестокости, веяло особенным шармом и скрытой притягательной красотой: и только ледяной блеск почти неподвижных глаз открывал ту бездну бездушия и хладнокровия, в глубине которой находился этот страшный человек.
          — Думаю, нам пора сделать привал, — задумчиво сказал он и внимательно огляделся по сторонам, — Пожалуй, вон та тропа нам подойдёт. Мы слишком заметны здесь, на большой дороге, да и некуда нам дальше ехать, если только не хотим попасться в руки городской стражи.
          Повозка снова тронулась с места, скрипя и переваливаясь с боку на бок, точно древняя старушка. С двух сторон от связанного пленника послышались одобрительные хриплые возгласы и началось судорожное движение, отчего сиденье заходило ходуном и казалось, что вся нехитрая и хлипкая конструкция вот-вот развалится на части.
          — Осторожнее там! — прикрикнул кучер и сердито оглянулся на беспокойных седоков. — Что-то наш гость совсем плох, и зачем надо было забирать его с собой? Только лишний рот в нашем отряде.
          Наконец, всадник на чёрном коне, ехавший впереди, остановился и приказал размещаться на ночлег в средине небольшой поляны в глубине леса. Изогнутая тропинка привела беглецов на прекрасно защищённое от чужих глаз место, окружённое высокими вековыми дубами и густыми кустарниками. Кроны защищали их от лунного света, а потому здесь безраздельно царствовала ночь. Только над самым центром поляны виднелся краешек сияющего сребристыми огнями неба.
          — Безопасно ли разжигать костёр, Эжен? — озабоченно спросил второй всадник, который прежде безмолвно следовал за более старшим и уверенным товарищем. — Как ты и сказал, мы слишком близко подошли к городу, чтобы так необдуманно выдавать своё присутствие.
          — Не бойся, друг мой, лесные деревья охраняют нас куда лучше этих двух бездельников, — ответил ему Эжен, презрительно махнув рукой на двух полусонных ездоков, стороживших пленника. Их помятые лица без единого проблеска мысли белели в темноте и говорили лишь о бездумной покорности обстоятельствам и раболепской преданности господину, который обеспечивал их продовольствием и поддерживал их никому не нужную бессмысленную жизнь. Они служили орудием, к которому прибегал Эжен, когда хотел избавиться от очередной помехи на своём пути, но не допускал присутствия крови на чистых и благородных руках. Ему претило держать при себе двух безродных бродяг, пусть и превосходно владевших любым холодным оружием и являвших собой яркий пример безрассудной жестокости в бою, поскольку сам их вид оскорблял высокое достоинство рыцаря, но он не мог отрицать их необходимость. Двум одиноким рыцарям было невозможно выжить обычным грабежом в чрезмерно охраняемых ныне лесах, да и опасность не всегда исходила только от хранителей порядка.
          Пока старик Жак привязывал лошадей к дереву и разводил из редких сухих веток костёр, рыцари отошли на безопасное расстояние и завели тихий разговор, вполне уверенные в том, что их слова останутся неуслышанными посторонними. Сквозь ветвистую пелену над их главами виднелись крошечные звёзды — единственные свидетели ночных путников и их секретных разговоров. Так думал Эжен, доставая из внутреннего кармана широкого полотняного камзола флягу с выгравированными на ней инициалами и витым гербом благородного дома: один из немногих сохранившихся предметов былой роскоши ныне обедневшего рыцаря.
          — Скорее бы закончить это дело и отдохнуть в каком-либо приличном трактире, — мечтательно произнёс светловолосый мужчина, выглядевший более молодым и наивным рядом с огрубевшим и воинственным другом. — Сколько времени уже я не пил старого доброго эльзасского вина и не видел хорошеньких румяных девушек. Эжен! Сколько ещё продлится это мучение? В конце концов, я уже близок к тому, чтобы вернуться обратно в замок отца!
          Темноволосый мужчина досадливо поморщился и сделал очередной глоток из фляги, после чего решительно повернулся к младшему товарищу и принялся вразумлять его спокойным и уверенным голосом, стараясь заглушить в себе сомнения и беспричинный страх, что внезапно поселились в его душе после расправы над спутниками неверского посла:
          — Пойми, мы не можем отпустить его сейчас, когда мы так близки к нашей цели.
          — Цели? Постой, да есть ли она у нас?! Чем дольше мы скитаемся, чем больше мы занимаемся грабежом, тем меньше становится смысла во всей этой затее. Помнишь ли ты тот день, когда я согласился составить тебе компанию? Помнишь ли те желания, что владели и руководили нами?
          Эжен не нашёлся с ответом. Он слушал своего друга, но мысли его теперь витали так далеко, что лес вокруг загадочным образом преобразился в цветущие поля, тьма рассеялась, а над измотанным рыцарем заиграло игривыми лучами ясное солнце. Ему виделся замок, из которого молодцевато выезжали два друга на гибких породистых конях навстречу раскинувшемуся у их ног миру, жаждущие приключений и преисполненные безумной отваги. Он вспоминал, как легко увлёк старого друга Мориса в это бесконечное путешествие-странствие, закончить которое ему с каждым днём становилось всё сложнее. Не раз они хотели вернуться обратно в родные земли, зажить оседлой спокойной жизнью, но денежное положение Эжена существенно отличалось от материального состояния его друга.
          Тем блистательно солнечным днём, Морис оставил не просто замок, но и всю многочисленную семью, в которой занимал пусть и невыгодное, но полное радостей место младшего сына. Он не претендовал на большую долю наследства, но и той малости ему вполне хватало на безбедную счастливую жизнь, не обременённую тяготами главы семьи и решениями родовых проблем. Его выбор — последовать за старым другом — был исключительно мимолётной прихотью и страстью ко всему новому и неизведанному, в то время как сам Эжен оставил дом с некоторыми ещё не разбежавшимися слугами погибать в нищете и безвестности. Он оправдывал свои поступки необходимостью, но в глубине души понимал, что его страшные действия, убийства и грабежи, целиком подвластны его натуре, постепенно обнажавшейся в течение длинного пути. К чему же он пришёл и не пора ли послушать, наконец, своего младшего и, очевидно, более мудрого товарища? Но он уже не мог так просто остановиться.
          — Хорошо, как только мы закончим это дело, мы тотчас же повернём коней к родному дому, но пока что нужно подумать над тем, как мы собираемся произвести обмен этого посла с его, несомненно, важными донесениями на достаточно приличную сумму? Из-за его опоздания вся стража и прево настороже,  а потому опасно сейчас заявляться в аббатство с нашими требованиями и предложениями. Вот что я думаю: подождём до следующего вечера, а на закате отправим Жака и этих двух пьяниц-бездельников в обитель со словами, коими я сам их снабжу. В случае неудачи их потеря не будет серьёзным убытком для нас. Выше голову, Морис, мы так ловко обыграем это дело, что эти жалкие аббатские простофили даже не поймут, как их одурачили!
          Морис же только покачал светловолосой головой, в который раз удивляясь возникшей в друге жестокости и чёрствости. И пусть он привык к беззаконным делам, но святотатство вызывало в нём глубокий религиозный ужас и ожидание незамедлительной кары за столь преступные свершения. Ибо обман служителей церкви он ещё мог снести, но дальнейшие действия, о которых пока замалчивал его друг, были слишком кощунственными для его всё ещё нежной и невинной души. Будто прочитав мысли, беспокойно реющие в голове младшего рыцаря, Эжен продолжил мягким успокаивающим голосом:
          — Не беспокойся из-за святыни, мы же не собираемся уничтожать её или осквернять. Просто перехватим её во время пути и перепродадим многоуважаемому неверскому графу целой и невредимой. На вырученные деньги я смогу привести  в порядок хозяйство и замок, а ты вернёшься домой богатым и отважным воином, заслуженным рыцарем и верным сыном. Разве ради этого нам не стоит хорошенько постараться, а, мой дорогой Морис?
          Мужчина потрепал друга по густой пшеничной копне витых волос и направился обратно к костру, который заботливо разжёг Жак и уже доставал из охотничьего мешка маленькие тушки убитых накануне днём зверьков, чтобы приготовить их на шипящем и трескучем огне.
          А его младший спутник ещё долго стоял у широкого дуба и вглядывался в черную бездну неба, пытаясь отыскать хотя бы одну серебряную искорку. Но то ли густые кроны сплелись чрезмерно плотно, то ли глаза рыцаря заволокла какая-то пелена, потому что видимые прежде столь ясно небесные огни теперь погасли, как погасли былые надежды в душе Мориса. Он не узнавал приятеля, с которым не разлучался почти с самого детства, посещая с ним все городские празднества и разделяя радости охоты. Возможно ли, чтобы природа и жизнь в её лоне раскрыла самые тёмные и непритязательные стороны человека? Разве её сила не целительна? Или она только обнажила дремлющую прежде червоточину в сердце его друга?
          “Но он прав, — подумал Морис, — нужно закончить это дело, а потом уже думать о возвращении. Вот только к чему это нас приведёт? Слишком тяжело у меня на сердце, слишком тягостно на душе”. С недобрым предчувствием мужчина присоединился к другим спутникам у пылающего костра.
          Не только редкие звёзды были немыми свидетелями разговора двух рыцарей, если, конечно, их деяния соответствуют этому древнему и благородному титулу, поскольку тотчас же при отдалении Мориса из-за ближайших зарослей бузины послышался шёпот Луи:
          — Да это же разбойники, клянусь мощами святого Мемория!
          — Раубриттеры*, если быть точным, — спокойно прервал его Ганс и озадаченно нахмурился, — Ты не заметил, что тот темноволосый сеньор обмолвился о некоем после? Уверен, что отец Альберт волновался не напрасно. Пойдём, нужно подобраться ближе к костру.
          — Что?! — воскликнул юноша, но мгновенно сжался под яростно-предостерегающим взглядом Ганса и продолжил гораздо более тихим голосом, — Ты ли это? Их руки обагрены кровью многих невинных людей, а ты хочешь подойти ещё ближе к ним? Кажется, я пригрел змею на груди. Эй, погоди! Не спеши так! Да и кто такие эти раубриттеры?
          Последние слова Луи едва ли доносились до мальчика, который уже целенаправленно пробирался сквозь густые кустарники к сияющему в ночи костру, возле которого вольготно расположилась небольшая группа оборванных и усталых людей, наслаждающихся краткими минутами отдыха от бесконечных воинственных приключений и тягостных жизненных забот. Если кто из многих городских синдиков и думал, что разбойники счастливы, живя своим жестоким промыслом, то он глубоко заблуждался, поскольку на этих измождённых лицах можно было разглядеть все виды лишений и забот, но отнюдь не следы счастливой и радостной жизни.
          — Это разбойники из благородной среды рыцарей, — пояснил Ганс, останавливаясь в самой куще лопухов, что почти полностью скрывали полулежащего на земле мальчика, — Не все, конечно, но те двое, разговор которых мы подслушали, явно принадлежат к знати.
          — Но что их привело тогда сюда? — недоумённо спросил юноша и пригляделся внимательнее к тем, кого Ганс назвал раубриттерами, — Какой смысл в грабежах и скитаниях для людей, предназначенных по праву рождения к высоким должностям и званиям? Разве может человек променять жизнь, полную довольства и благ, на бедственное существование бродяг?
          —  Тсс.., — замахал рукой на него мальчик и распластался по земле, после чего аккуратно скрылся за густыми ветвями бузины, присоединившись к прячущемуся Луи, — Пойми, они не искали блага, которое и так им опротивело. Думаю, всем людям свойственно недовольство собой и своей жизнью, а отсюда и стремление к изменениям и скитаниям, которые редко приводят к ожидаемому счастью. Порой остановка на месте невыносима, а движение, пусть и ведущее к бездне, принимается за единственно верное решение. Впрочем, у каждого человека есть свои причины вести такую жизнь.
          — Ты говоришь так, будто сам принадлежишь к их среде, — остро заметил Луи и тотчас удивился неожиданному ответу мальчика.
          — Я близок к этому, — проронил Ганс с поразительной покорностью.
          Его голос отличался серьёзностью, даже торжественностью звучания, а взгляд принял тот оттенок отрешённости, что так пугал и настораживал юношу, который за прошедший день успел изучить многие повадки своего нового друга. Луи подумал, что совершенно не приблизился к разгадке тайной душевной жизни этого мальчика и к пониманию того, что движет его словами и поступками.
          — Нужно обойти их, — голос Ганса снова принял авантюрный характер, — Кажется, за ними, в темноте леса, что-то стоит.
          К превеликому огорчению друзей, пробраться ближе к разбойничьей шайке без вреда и опасений за свою жизнь не представлялось возможным. В тишине леса любой шорох или скрип многократно усиливался и незамедлительно достигал чутких ушей бдительного Эжена. У мальчиков не оставалось другого выбора, кроме как терпеливо ждать в своём укрытии из густо переплетённых веток бузины. Вся небольшая компания, отдыхающая у постепенно гаснущего костра, давно заснула под действием крепкого вина и тёплого дуновения от алеющих во мраке угольков, но старший рыцарь упрямо и настороженно вглядывался в глубину леса, разинутую перед ним, словно чернеющая пасть древнего чудовища.
          Поначалу он оправдывал возникшую неясную тревогу неизведанными опасностями леса и незащищённостью его спутников перед ними. Однако ночь неумолимо истекала, а их покой так и не был потревожен. Эжен вынужден был признать, что смутный страх, тревожащий его сердце, возник после его решения отправить своих людей на исходе этого дня в аббатство, или даже ещё раньше: когда смертельно холодели тела четырёх спутников неудачливого посла. “Беспокоиться не о чем, — успокоил себя Эжен, — Поскольку ценные бумаги с подписями самого неверского графа находятся всецело в моём распоряжении”. Он вынул из внутреннего кармана узкий свиток с уже сломанной печатью, осторожно развернул его и в который раз за прошедшие несколько дней внимательно перечитал. О содержании этого важного письма не знал даже его близкий друг Морис, к счастью, с раннего детства всегда увлечённый военной подготовкой, нежели изучением книжных премудростей. Но если бы его младший товарищ знал, о чём идёт речь в письме и какого рода мысли появились в голове Эжена, он посчитал бы своим долгом отговорить друга от столь безумной и кощунственной идеи или, на худой конец, оставить его вершить безнравственные и эпикурейские* дела в одиночку. Но светловолосый Морис спал беспробудным сном младенца, не ведая, что нынешняя ночь станет последней безмятежной ночью в его недолгой и легкомысленной жизни.
          Наконец, неотрывно глядя на мерцающее небо, раскинутое волшебным полотном над округлой поляной, да размышляя о суровом и роковом влиянии Сатурна, он провалился в беспокойный и недолгий сон, завернувшись в грубый отрезок овчины. Терпеливо выждав ещё какое-то время, Ганс и Луи, старательно обходя поляну по краю, стали пробираться ближе к привязанным животным и тёмной громаде за ними, при приближении оказавшейся старой деревянной повозкой. Когда мальчики заглянули внутрь, их изумлению не было предела, поскольку на её грязном дне лежало связанное тело, в лохмотьях которого, не менее грязных и потрёпанных, чем и их хозяин, можно было узнать неверского посланника. Еле разглядев герб, искусно вышитый на изорванной тунике, Ганс в ужасе приподнял голову обессилевшего пленника, который издал при этом слабый стон, указывающий на то, что в этом жалком и истерзанном теле ещё теплилась жизнь.
          Вороной конь тотчас же ответил на стон надменным ржанием и взволнованно начал переступать копытами по взрыхленной земле, точно пытаясь привлечь внимание своего хозяина. Луи успокаивающе погладил животное по блестящей и пышной гриве, бессвязно что-то нашёптывая и нежно улыбаясь, будто рассказывая сказку капризному ребёнку. В это время Ганс, в свою очередь, достал узкий маленький кинжал-кама с металлической расписной восточными арабесками рукоятью, быстро снял повязку с головы пленника и разрезал верёвки, сковывающие всё тело и особенно руки посла. Промедление могло стоить друзьям жизни, поэтому, перехватив мужчину с двух сторон, мальчики незамедлительно поволокли его прочь от поляны раубриттеров.
          Только достигнув округлой прогалины, с которой друзья созерцали город и его окрестности некоторое время назад, беглецы смогли перевести дух и опустить тяжёлое тело на мягкий травяной ковёр из лопуха и ползучего плюща. Краткая прогулка пошла пользу недавнему пленнику, поскольку на его лице забрезжили первые краски, а взгляд приобрёл некоторую осмысленность. Луи подал ему флягу с водой, а Ганс поблагодарил небеса за то, что догадался взять с собой пару свежих яблок и горсть орехов, которыми смог ненадолго утолить невыносимый голод страждущий посол.
          — Вы не представляете, какое же это счастье — снова увидеть человека и этот удивительный мир, — хриплым голосом поведал неверский посол, когда преодолел мучительную слабость голоса и смог поблагодарить своих спасителей. — Я считал минуты до благословенной смерти и встречи с божественным утешителем Параклетом*, не сомневаясь, что они, эти бесчеловечные существа, по ошибке названные людьми, избавятся от меня при любом удобном случае.
          — Вероятно, вы были нужны им, — просто сказал Ганс и продолжил в ответ на недоумённый взгляд мужчины, — Сеньор, ваше письмо же было украдено, не правда ли? Думаю, ответ на то, почему вы всё ещё живы, можно найти именно в нём, в его содержании. Однако оно потеряно теперь навсегда: не стоит искушать судьбу и возвращаться обратно в стан разбойников за каким-то, пусть и чрезмерно важным, свитком.
          — Но что же нам тогда делать? — растерянно спросил Луи, попеременно переводя взгляд с мальчика на посла и тихо сердясь на снисходительный вид обоих.
          — Закончить начатый путь, — ответил ему мужчина, медленно приподнимаясь с земли и, собрав все свои силы, приобретая вертикальное положение. — В аббатство, мои юные друзья!
          Воодушевлённые маленькой победой, трое беглецов направились вниз по склону покатого холма, сквозь заросли вереска и бурьяна, в сторону высившейся в дали старинной обители, где любой человек, попавший в беду, мог получить убежище и помощь. Сам вид аббатства успокаивал и дарил надежду путникам. Несмотря на внешнюю браваду и приподнятое настроение, силы стремительно покидали посла, и, не пройдя и половины пути, он вынужден был опереться с двух сторон на поставленные с готовностью плечи мальчиков. Преодолев густые луговые заросли, они вышли к виноградникам, щедро освещённым взором бледноокой Цинтии*, а затем обошли стороной зловещее лобное место, которое магистрат предусмотрительно установил за чертой города, ещё храня память о непрекращающейся кавалькаде чёрной смерти столетием ранее. Наконец, они приблизились вплотную к величественной громаде спящей обители.
          — Пожалуй, мы вынуждены оставить вас здесь одного, сеньор, — сказал Ганс, с помощью Луи усаживая мужчину на широкие ступени крыльца возле главного входа аббатства. — Мы будем вам очень признательны, если вы оставите наше вмешательство в тайне и поведаете настоятелю исключительно о самостоятельном освобождении из плена разбойников. Уверен, что в противном случае нас будет ожидать его неминуемый гнев и даже наказание.
          — Наказание за спасённую невинную жизнь? — удивлённо воскликнул посол.
          — Увы! Теперь на ночные прогулки поставлен строжайший запрет, а покидать город возможно только при наличии особой грамоты, подписанной одним из синдиков. Власти обеспокоены частыми нападениями разбойников и бандитов, страшными разорениями многих городов. Таковы правила, которые мы не должны нарушать, — спокойно поведал мальчик и запрокинул голову, чтобы посмотреть на верхушку башни, где виднелось еле заметное свечение в одной из узких бойниц. — Немногие в аббатстве предаются сну, предпочитая проводить благословенные часы ночного покоя в книжных изысканиях, астрономических расчётах или в молитвах. Мы постучим и сразу же уйдём, а вы, сеньор, сидите здесь — помощь незамедлительно придёт. Только прошу вас: помните о нашей просьбе!
          При последних словах Ганса Луи уже стучал массивным металлическим кольцом по крепко сомкнутым дверям аббатства. В звенящей тишине ночи звук показался громоносным, волнами расходящимся в глубине обители, словно многократно повторённое эхо. Спустя несколько минут, когда гул ещё висел в стылом воздухе, послышались быстрые шаги привратника и его грозный хриплый голос:
          — Эй! Кого ещё принесло в столь поздний час? Отвечай и не медли, ибо я различу любую ложь!
          Вовремя спрятавшиеся за каменной оградой друзья проследили за тем, как сторож, уверившись в добрых намерениях гостя, приоткрыл двери, а обнаружив на ступенях обессиленного посла, которого с нетерпением ожидала уже сутки вся монастырская братия, почтительно впустил внутрь. Оглядев окрестности и не заметив ничего подозрительного, он закрыл створчатые двери и крепко запер их изнутри на тяжёлый длинный засов.
          — Полагаю, мы выполнили свой долг, — юноша улыбнулся Гансу и потрепал его по спутанной тёмной шевелюре, — Никогда бы не подумал, что ты способен на такую отвагу: даже я испугался перед этими отъявленными разбойниками!
          — Не нравится мне всё это, — мрачно заметил мальчик и накинул капюшон на голову, скрывая своё лицо, — Не сомневаюсь, что мы ещё встретимся с ними.
          — Что? Почему ты так думаешь?
          — У меня из головы не выходит разговор между теми двумя рыцарями, да и послание графа в руках главного из них. Впрочем, без посла им будет гораздо тяжелее добиться того, ради чего они проделали такой путь.
          — Послушай! Разве это наша забота? — не выдержал Луи и устало взмахнул руками. — Пойдём лучше обратно в город, если, конечно, те ворота всё ещё открыты. У меня есть предложение: вместе того, чтобы выполнять работу прево и городских хранителей порядка, давай вспомним кто мы и хорошенько повеселимся!
          — И кто же мы, по-твоему?
          — Люди, Ганс, обыкновенные люди, — весело и снисходительно пропел Луи, сбрасывая с плеч груз предыдущих часов и снова легко и ясно глядя на окружающий его мир.
          Цепко сжав маленькую руку друга, юноша повёл его за собой, мягко и решительно увлекая в свой мир блистательных и незабвенных впечатлений, ярких красок и изумительно прекрасной человечности. Луи так желал показать ему полнокровные реки радостного сладострастия и незамутнённого удовольствия бытия! Чем больше он хотел этого, тем быстрее и стремительнее они шли. При приближении к воротам Луи почти летел, подобно ветру, едва касаясь поверхности земли, но не упуская при этом из виду запыхавшегося Ганса. Их опасения были напрасными, поскольку сторож всё ещё находился под властью винного дурмана, а потеря ключей осталась им незамеченной.
          Проскользнув внутрь города, Луи неслышно закрыл дверь и вернул ключи на положенное им место: на ремень кожаной сумки спящего охранника. Переглянувшись с Гансом, он покачал головой, словно говоря: мы, школяры, не раздумывая бросаемся в стан разбойников, чтобы спасти бедного человека, а этот бездельник сладко спит, пока через открытые двери в город может пробраться любой негодяй и нарушить спокойствие жителей. Хитро усмехнувшись, он схватил флягу и выбежал из каменного прохода. Всего через минуту юноша вернулся и подложил её снова на прежнее место. Посчитав свой долг выполненным, а шутку вполне удачной и нравоучительной, он увлёк Ганса за собой в глубину переплетения витых городских улочек.
          Вскоре они остановились у неприметного с виду деревянного дома, утопающего среди буйно растущей зелени. Дом располагался в глубине бедствующей части города, где жили разорившиеся ремесленники, забытые всеми старики, неудачливые купцы и торговцы, да и просто всякий разношёрстый люд.  Тот дом, к которому подошли друзья, высился вверх на два этажа и заканчивался добротной гонтовой кровлей, по двум сторонам фасада неуклюже торчали балконы, а к левому углу дома примыкал просторный сарай. Дороги почти не было, лишь протоптанная земляная тропа вела от калитки к низкому маленькому крыльцу, рядом с которым Ганс разглядел также ступени, спускающиеся куда-то вниз, видимо, в погреб или подвал дома. Какое счастье, подумал он, что прошедший день оказался столь непривычно тёплым и погожим, высушив всю грязь и слякоть, по которым в противном случае им пришлось бы пробираться!
          Только подойдя ближе к крыльцу, Ганс разглядел тусклые прямоугольные оконца, затянутые промасленным пергаментом почти у самой земли, сквозь которые, конечно, нельзя было не только ничего разглядеть, но и увидеть какой-либо яркий свет. Луи уверенно начал спускаться вниз, ведя за собой Ганса и всё более и более улыбаясь, словно уже находясь в предвкушении веселья. Наконец, перед ними показалась крепкая дубовая дверь и послышались первые отдалённые выкрики, затем юноша глубоко вздохнул и резко распахнул дверь.
          Сначала на Ганса, вошедшего следом за другом, обрушилась волна криков и гомона, разгульных песен, безудержного смеха и хохота, которая яростно вскипела при виде появившегося Луи. Несколько юношей сразу бросились к нему с одобрительными приветственными выкриками, похлопывая по спине приятеля и уводя его в самую толчею, где царило сумасбродное и непрекращающееся веселье, с виду больше похожее на обыкновенную попойку. Вослед за первой волной, на Ганса обрушился ураган краснощёких лиц, искривлённых в смехе или уныло озабоченных, и различных тел, пляшущих в танце, сидящих рядом с мгновенно исчезающими яствами или опрокинутых на соломенные тюфяки по углам. Он сделал шаг в сторону и почувствовал, как под подошвой его башмака сочно лопнула гроздь брошенного наземь винограда. В глубине души начало подниматься слепое отвращение ко всему, что он видел и чувствовал в этом трактире, куда его привёл Луи, а потому, оглушённый и потерянный, он не сразу понял, что говорит и делает его друг. Будто сквозь толщею воды до него доносились слова:
          — Да, это мой новый друг — Ганс. Только не советую вам шутить над ним, он здесь исключительно с целью осведомления и моего поучения. Так что, друзья мои, отнеситесь к моему спутнику со всем уважением, и особенно ты, Анри.
          — Твои друзья — мои, без исключения, Луи! Или ты решил припомнить мне того жалкого бедолагу, что недавно убежал от нас со всех ног поутру? Не моя вина, что он был начисто лишён здравого смысла и чувства меры.
          — Этот бедолага до сих пор сидит в долговой тюрьме, по твоей, между прочим, милости, Анри! — напомнил ему юноша и повёл Ганса за собой к круглому столу, за которым уже собрались все друзья и приятели, знакомые и незнакомые, но неизменно объединявшиеся в разгульную компанию почти каждой ночью.
          Мальчик не помнил, как оказался за столом, щедро накрытым хозяйскою рукой, ломящимся от закусок и питья, наполненным фруктами, пирогами, орехами, ароматным мясом и разнообразными кувшинами, что по форме напоминали Гансу античные канфары.* Несомненно, подумалось ему, всё это похоже на некую мистерию, и вот-вот рядом покажется прекрасный Дионис, в экстатическом восторге воспевающий безумие человеческой природы. “Зачем Луи привёл меня сюда?” — недоумевал Ганс, с отвращением глядя на окружающие его расслабленные фигуры, видимо, в полной мере наслаждающиеся упоением страстей. Перед ним уже появился наполненный кубок, а чья-то рука мгновенно бесцеремонно схватила его и поднесла к губам оторопевшего мальчика. Сделав сначала один глоток, он тотчас осушил его, внезапно осознав, какая непреодолимая жажда мучила его всю дорогу. Живительное тепло мягко укрыло его тело, а невыносимое напряжение постепенно стало отпускать измученную душу.
          Последние часы в лесу стали казаться дальним сновидением, что некогда посетило его и растворилось при первых лучах восходящего солнца. Были ли раубриттеры, посол и аббатство, или всё это один долгий непрекращающийся сон? В таком случае, пусть он тянется и длится бесконечно, пока утренняя зарница не разрушила его удивительное очарование! Глупо смеющиеся лица вокруг уже не вызывали неприязни, а наоборот порождали желание счастливо улыбнуться в ответ. Узел внутри Ганса ослабевал с каждой новой улыбкой, с каждым новым взрывом всепоглощающего смеха, и вместо него росло и ширилось необыкновенное ощущение, заполняющее его так, что мальчику казалось, что он не выдержит этого странного напряжения. Он не мог подобрать название этому чувству, поскольку никогда прежде не испытывал его, и только спустя годы, Ганс понял, что в ту ночь он познал и обрёл свободу.
          Вакханалия продолжалась до самого утра. Кувшины с вином и блюда быстро опустели, и тогда всё пришло в ещё большее движение: многие бросились танцевать, в тщетном желании утолить буйную жажду жизни или наоборот ещё более насладиться ненастным бесстыдством. Неутомимо завывал шеврет*, под который пара музыкантов самозабвенно, словно покоряясь всеобщему разгулу, играла на фретелях.* Гуляние могло бы показаться дикостью любому человеку, который осмелился бы войти в трактир в столь поздний час, однако его энергия и экзальтация неудержимо затягивали и не отпускали из своих сетей до самого конца. Сложно было определить ту грань, за которой начиналось истинно дьявольское безумие, лишённое всех норм и приличий, робости и сомнений. Само понятие человечности одновременно и исчезало, и выдвигалось на передний план, поскольку каждый посетитель этого злачного места становился братом и сыном, мужем и отцом, обретая на краткий миг ускользающий смысл собственного бытия.
          Провозглашая неизбежную парадоксальность и подчас бессмысленность существования, выворачивая наизнанку и высмеивая непреложные истины, некоторые школяры отчаянно декламировали строки одного из известных опальных поэтов:



Отредактировано: 27.05.2016