Мимолётность

Глава 9.

Я это знал. Ведь ты же снилась мне;
Я видел ночь души твоей на дне,
И видел змей в груди твоей больной,
И видел, как несчастна ты, друг мой.[1]
Генрих Гейне

             Лето близилось к концу, и чем ближе приближалось время сбора урожая, тем сильнее в воздухе разливалась невыносимая духота. Казалось, солнце решило излить на жаждущую и промозглую землю всё своё нерастраченное тепло, ярко сияя с вышины синеющего небосклона. Вилланы да виноградари не могли нарадоваться таким переменам, благодаря Всевышнего за нежданную и благодатную помощь.
          Луг, чрез который проходила дорога, пестрел цветущей зеленью, игриво переливающейся всеми оттенками под отвесными лучами солнца, и мягко колыхался, овеянный теплом сентябрьского ветра. Мимо Альберта, неспешно бредущего по широкой тропе, изредка проезжали телеги, наполненные овощами, зеленью или мешками с зерном, проходили женщины с детьми, низко опуская голову и испрашивая благословения, пробегали вечно торопящиеся куда-то торговцы и, важно вышагивая, иногда навстречу ему шли крестьяне, в полной мере осознавая свою незаменимость и нужность.
          Если кто и удивлялся, встретив на луговой тропе одинокого аббата, то мастерски скрывал это, ничем не выказывая своего изумления и считая, что так и должно быть. Любой прелат, или же попросту священник, обладал в их глазах неоспоримым превосходством, безошибочностью суждений, высшей учёностью и, конечно, неизменной правотой. Так что, завидев на тропе служителя церкви, они были уверены, что тот направляется по каким-то, несомненно, важным и срочным делам, преследуя высшие цели и следуя зову божественной истины. Он был окружён ореолом святости и неприступности. Но на самом деле, по луговой тропе меж пышной зелени и благоуханных цветов шёл обыкновенный человек, наслаждаясь величественными и в то же время простыми красотами милостивой природы.
          Подобно разливавшемуся в воздухе зною, в голове Альберта неторопливо текли размышления. Он не мог не заметить, как сквозь пелену радости внезапно нахлынувшему теплу проглядывается лёгкая тень усталости и неодолимой утомлённости. Она виделась ему в череде набежавших на небо облаков, в опущенных чашечках цветов, во всех лицах снующих мимо людей. Казалось, весь мир ненадолго замер в ожидании чего-то,  в предчувствии приближающегося события, которое перевернёт всю их благоустроенную и уютную жизнь. Но более всего утомлённость надрывала его сердце, почти лишив прежнего покоя и сообщая всей его жизни выматывающую тревожность. И только посреди вольно раскинувшейся природы Альберт по-настоящему ощущал себя человеком, свободным и даже немного счастливым. Будто и не было последних лет.
          Именно поэтому он предпочитал в сухие и тёплые дни прогуливаться в одиночестве до небольшого земельного владения, полученного аббатством пребендой* от буржского епископа. Там жил виллан со своей многочисленной семьёй: миловидной женой, шестью необычайно подвижными детьми да стариком-отцом. Без сожаления он покидал стены древнего аббатства, что давили на него и внушали безотчётную покорность проносящейся мимо жизни, с её радостями и горестями, вновь и вновь лишая его всех стремлений и желаний. И как же приятно ему было вдохнуть свежий ароматный воздух полной грудью, устремив взор в сияющую даль! Весь мир в такие минуты представал чудным видением, которым хочется упиваться снова и снова, без начала и конца.
          Окружённый липами невысокий крестьянский домик, как и прежде, ожидал его. Стоило пройти несколько лье, чтобы увидеть доверчиво открытую дверь и ласковый приветливый взор хозяев, всегда радующихся приходу гостей.
          — Мама, мама! Отец Альберт пришёл! — ещё издалека слышался звонкий детский голос, полный истинного счастья и беззаботной прелести. Его удивляло, и весьма приятно, что эта семья не относилась к нему ни с благоговейным почтением, ни со скрытым страхом, а наоборот принимала его как ещё одного члена их большой и дружной семьи, окружая вниманием и заботой.
          Много лет назад он вернул в дом потерявшуюся растерянную маленькую девочку, убежавшую от родных и очутившуюся под вечер недалеко от аббатства. Её вид был настолько трогательным и хрупким, что он не мог не помочь ей и быстро разыскал потерянный ею дом. После он несколько раз навещал девочку, следуя душевному порыву и внутренней тяге к ней. Из разговоров он, к великой своей радости, понял, что земля, на которой проживали вилланы, принадлежит церкви, а хозяева постоянно снабжают аббатство плодами своего скромного огорода. Таким образом, избавив семью от лишних хлопот, он сам часто приходил к ним и забирал приготовленные для братии продукты.
          По истечению лет это стало своеобразной традицией. Едва завидев приближающегося к дому аббата, дети выбегали на крыльцо, приветствуя его издалека криками и счастливо размахивающими в воздухе руками. Мать семейства — миловидная полная женщина — обязательно накрывала изобильный стол, так что трапеза часто напоминала какой-либо торжественный воскресный праздник. Здесь Альберт забывал обо всём: и об опостылевшем аббатстве, и об обязанностях пред настоятелем, и о прошедших долгих и тягостных одиноких годах в самоотречении и добровольной неволе. Окружённый мягкой человеческой заботой, он видел пред собой идеал семьи, тот самый идеал, о котором он столько грезил и мечтал, и который был когда-то так близок от него. “Теперь совершенно глупо думать об этом, — повторял себе Альберт снова и снова, но предательские мысли о том, что могло бы быть, не отпускали его. — Ведь всё прошло, исчезло, безвозвратно и навсегда, как и вся моя былая молодость”.
          В полной мере насытившись любовью, что, казалось, насквозь пропитала весь крестьянский дом, ввечеру он возвращался в аббатство, нагруженный различной снедью и гостинцами лично для него. Нынешний погожий сентябрьский день не стал исключением: после сытного обеда и долгой задушевной беседы, Альберт со щемящей грустью простился с семьёй, в этот раз особенно остро не желая покидать их. Но момент прошёл, и он сам не понял, как оказался на обратном пути в обитель. Ноги несли его вперёд, однако все помыслы были направлены назад, в тот уютный маленький дом, что утопал среди разросшихся лип и сливовых деревьев, словно мираж или дивный оазис. О, как бы он хотел оказаться на их месте! С какой радостью он бы сбросил с себя опостылевшую рясу!
          Прежние сомнения одолевали его, набросившись с новой силой, словно свирепый оголодавший зверь. Ему казалось, что казнь тех смутьянов и преступников, совершивших несовместимые с жизнью и искуплённые разве что только смертью злодеяния, должна отдалить приближающийся рок и хотя бы ненадолго внести в его жизнь порядок и спокойствие. Но не прошло и месяца, как предчувствие неотвратимой беды снова взросло в его смятенной душе, словно в глубине сумрачных небес раздались отдалённые раскаты грома, постепенно приближающиеся и набирающие силу, чтобы, наконец, излиться всеистребляющим дождём.
          Было невыносимо тяжело дышать нагретым за день воздухом. “Душно мне, как же мне душно!” — вскричал в сердцах мужчина, проклиная своё стареющее тело и эту странную, непривычную, совершенно неестественную духоту. Всё ещё находясь под влиянием от посещения любимого и отрадного семейства, испытывая нарастающее раздражение от излишних даров солнца, он невольно вспоминал другой сентябрь, который некогда изменил всю его жизнь и, в конце концов, разрушив её до основания, оставил одни только жалкие останки да горькие сожаления о так и не сбывшемся счастье.
          Тем далёким предосенним днём он был изгнан собственным отцом из родного графства, без права возвращения и помилования. Причиной послужила внезапная ссора, вспыхнувшая между Альбертом и старым графом, когда они были заняты обыкновенным светским разговором. Разумеется, ссора не была неожиданностью, поскольку внутрисемейные отношения настолько накалились к тому времени, что любое неосторожно сказанное слово могло разрушить шаткое перемирие между отцом и сыном. Первый шаг к вражде сделал отец, высказавшись неуважительно об Аталии и прилюдном поведении с ней Альберта. Слова подействовали так, словно красная тряпка на быка, и последующий взрыв стал неизбежен. Впрочем, Альберт сам спровоцировал его.
          Уезжая снова в королевскую гвардию на службу и присягу новому королю Людовику XI, он не смел надеяться на скорое воссоединение с любимой фламандкой, поскольку не понаслышке знал о том, как опасна военная служба, как глубоко она может его затянуть, как далеко увести прочь от дома, но также он не забывал и о том, как переменчива молодая женская натура. И всё же он мечтал, и смелые надежды не раз давали ему нежданную силу и воодушевление в гуще битв и сражений.
          Король был откровенно неприятен ему поначалу, напоминая лицемерием и жестокостью старого графа-отца. Однако же строгий расчёт не раз спасал многие жизни, а интриги и чрезмерная недоверчивость странным образом в итоге приводили к приумножению его богатства, а следовательно, и богатства государства. Скупость и властолюбие — два уничтожающих человека качества — способствовали также и расширению земель. Для этого противоречивого человека любое средство было хорошо, если оно оправдывало конечную цель. За годы службы Альберт смог привыкнуть к этому.
          Но многие феодалы не желали так просто мириться с агрессивной политикой нового короля: таким образом, вскоре сложилась оппозиция, получившая название “Лига общественного блага”* и яростными мятежами боровшаяся с централизацией власти над землями Франции в руках беспринципного Валуа. Апофеозом борьбы стала битва при Монлери*, произошедшая жарким июлем и принесшая обеим сторонам множество невосполнимых потерь. Битва отличалась невероятной хаотичностью передвижений, а потому чередой непредвиденных жертв, к коим, к превеликому сожалению, примкнул один из братьев Альберта — смелый и воинственный Мартен. Следуя древней традиции, два оставшихся в живых брата — Дамьен и Альберт — после проигранной битвы отправились в Порсиан с изувеченным телом Мартена, чтобы захоронить его в родовой усыпальнице, как то и полагалось потомку благородного дома де Шатильонов.
          Возвращение не было радостным: сумасбродный отец счёл за честь похоронить достойно погибшего сына. Глядя на его гордое и сияющее лицо, младший сын испытывал почти отвращение и категорическое неприятие этой огрубелой чёрствости и бездушия отца. Неужели он не понимал, что родная кровь важнее всяких воинских почестей и мнимых наград? Старик казался Альберту непроходимым глупцом, не видящим главную и незаменимую ценность в жизни. Вскоре Дамьен вернулся на службу к королю, повинуясь долгу и приказам отца. Альберт же решил задержаться.
          С тех пор, как он отбыл на службу, прошло долгих три года. Он понимал, что для молодой женщины это немалый срок, а потому с тревогой ожидал встречи с Аталией, не зная, что судьба преподнесёт ему на этот раз. Но её больше не было в замке: видимо, после отъезда Альберта граф распорядился избавиться от её помощи и рукоделия, обойдясь своими замковыми мастерами и ремесленниками. Напрасно Альберт ждал её и у виноградников, ежедневно прогуливаясь в сени дерев вдоль широкой дороги, ведущей в город. Наконец, более не в силах предаваться напрасному ожиданию, он решил направиться прямиком в поселение, где, согласно рассказам Аталии, она проживала в доме известной швеи. Памятуя о своём высоком положении, он надеялся скоро разыскать искусную кружевницу и любой ценой добиться встречи. Любовь затмевала его разум и здравый смысл.
          И вот, одним благоуханным летним вечером, в тот час, когда сквозь небесный полумрак начинают безмолвно сиять трепетные звёзды и на полусонную землю ложится бархатно-алая всеобъемлющая тень, на улице городка, расположенного в самом центре графства Порсиан среди величественно раскинувшихся виноградников, появилась фигура всадника, уверенно гарцующего на сером в яблоках коне. В окружающей дома полутьме был ясно виден тонко очерченный абрис мужественного лица, который вкупе с подтянутым и пышущим силой телом, облачённым в лёгкие доспехи, без слов говорил любому жителю о благородном происхождении и о пройденной тяжёлой воинской службе. Очертания домов мягко тонули в рассеивающемся вечернем свете, а обволакивающий их сумрак словно служил преградой между скрытой жизнью внутри жилищ и окружающим жестоким миром. Повсюду царило безмолвие. Только слышалось отдалённое журчание воды в круглом маленьком фонтане, орошающим мостовую в конце улицы каплями живительной влаги.         
          Всадник внимательно осмотрелся по сторонам и, не найдя в округе ни одной живой души, окончательно успокоился: всё же, он не хотел привлекать к себе излишнее внимание. Но несмотря на то, что город в поздний час безмолвствовал, он был уверен в том, что старый граф превосходно осведомлён обо всех его похождениях, поскольку ничто не могло укрыться от недремлющего ока властного и подозрительного графа де Шатильона.
          Спешившись, молодой рыцарь подошёл к одному из домов. Маленькие жилища тесно примыкали друг к другу и составляли, таким образом, протяжённую длинную линию практически ничем не отличающихся фасадов, в большинстве своём скромных и неприметных. Статный воин, а именно, Альберт де Шатильон, придирчиво осмотрел потемневшую от времени и сырости вывеску с изображением ножниц и вдетой в иглу нитью, которая высилась над входной дверью, указывая на род деятельности хозяев. “Ошибки быть не должно”,  — подумал Альберт и уверенно постучал в дверь. Ответом ему было молчание. Тогда он постучал ещё сильнее резкими и отрывистыми движениями, точно показывая недоверчивым хозяевам всю свою решительность и непреклонность.
          Долгое время за дверью было всё так же тихо, но когда разочарованный Альберт собрался уходить, в сенях раздались приглушённые шаркающие шаги, а через мгновение в открывшуюся щель выглянула голова немолодой женщины в сбившемся набок нелепом чепчике. Подслеповато щурясь, она поднесла блюдце с тлеющим огарком к самому лицу нежданного гостя. Разглядев непривычную городскому жителю одежду, в полной мере насладившись созерцанием холодного отблеска света на латных рукавицах, цепким взором окинув лицо гостя, она безошибочно распознала в нём человека благородного происхождения, а следовательно, честного и пристойного. И поскольку сама была весьма воспитана, то тотчас же с почтением пригласила рыцаря войти в дом, в уме уже лихорадочно продумывая варианты того, как бы извлечь выгоду из этой встречи.
          Разбуженный хозяин незамедлительно спустился к гостю, чтобы лично поприветствовать его и предложить глоток прохладного освежающего вина. Однако рыцарь, к их неприятному удивлению, напрочь отказался от любых проявлений гостеприимства и, с весьма взволнованным видом, требовательным тоном попросил разрешения перейти сразу к делу. Мужчина грузно опустился рядом со своей супругой, которая широко раскрыла свои на выкате глаза и всем своим видом представляла особу, чрезмерно заинтересованную разговором. “Сразу видно: человек, закалённый в боях, — безостановочно билось у неё в голове, — Не то, что мой недотёпа — муженёк. Ах, какая благородная осанка! А взгляд! Боже мой, и почему я убрала в сундук новую шёлковую шаль? Вот сейчас бы покрасоваться в ней” и т.д. А в то время Альберт, не тратя время понапрасну, с ошеломляющей прямотой спросил о милой его сердцу Аталии, которая, насколько он знал, проживала в доме швеи с детских лет, занимаясь рукоделием и всеми силами помогая процветанию семьи.
          Хозяева понимающе переглянулись, но не торопились отвечать на его смелый и честный вопрос. Многие не понаслышке знают о том, что дурные вести приносят неприятности и зло, прежде всего, их вестнику. Наконец, женщина, скривив своё морщинистое и сероватое от усталости лицо, нехотя промолвила:
          — Вы же представляете, сеньор, каково молодой девушке находиться без присмотра. Тем более, девушке, отличающейся такой редкостной красотой, как у Аталии. Поэтому тремя годами ранее я и мой дражайший супруг приняли необходимое решение выдать её замуж за старого друга семьи, уважаемого и достойного человека. Весьма и весьма обеспеченного и честного человека. Возможно, он не принадлежит к столь почтенному роду, как ваш, светлейший сеньор, однако для меня достаточно того, что он всем сердцем желает добра моей воспитаннице. Ума не приложу, и зачем она вам понадобилась, сеньор? Или же вы интересуетесь её рукоделием? Так добрейший граф давно уже не призывал её в замок, насколько мне это известно. Если вам действительно интересно, я могу вам показать мою недавно законченную работу: сеньор, вы будете изумлены ажурным рисунком!
          Сидящий напротив молодой рыцарь хранил молчание, напряжённо что-то обдумывая, так что взволнованная хозяйка озадаченно стихла и попеременно переводила взгляд с гостя на супруга, ожидая хоть малейшего отклика на её слова. Однако те, опустив глаза, молчали: один — смущённо, другой же — отрешённо и недвижимо. Впрочем, рыцарь не собирался так просто сдаваться и, быстро овладев собой, потребовал указать дом, в котором проживает искусная кружевница.
          — Да на окраине города, близ виноградных полей, — был ему ответ, данный пренебрежительным и словно обиженным тоном. — Где же ей ещё обитать, если она супруга виноградаря?
          Большего знать ему и не требовалось. Альберт сердечно поблагодарил хозяев и спешно простился с ними, напоследок вложив в руки мгновенно обрадованной женщины небольшой, но тяжёлый мешочек, в котором сладкозвучной мелодией перекатывались монеты. После чего выбежал из дома и, вскочив на верно ожидающего его статного коня, стремительным галопом понёсся прочь, оглушительно пришпоривая скакуна в мирной тиши сонной городской улочки. Вскоре стук копыт затих вдали, а фигура воинственного всадника растворилась в разливавшемся вокруг трепетном и нежнейшем сумраке.
          Проводив гостя долгим взглядом, хозяйка одобрительно сжала рукой бархатный мешочек и, будто опомнившись, воровато огляделась по сторонам, затем поджала тонкие сухие губы и крепко-накрепко закрыла за собой входную дверь, изворотливой и сытой змеёй проскользнув в дом. Вокруг снова воцарилось ничем не нарушаемое безмолвие, точно и не появлялся среди узеньких нахохлившихся жилищ высокородный графский сын на сером в яблоках красавце-коне.
          Чуть забрезжило утро, как Альберт уже мчался из замка в сторону виднеющихся вдали виноградников, не в силах побороть мятежно бьющееся сердце и неодолимое желание увидеть свою давнюю и драгоценную подругу. Небо над всадником отливало безмятежной утренней синевой, даруя радость и надежду каждому устремлённому ввысь взгляду. Доехав до развилки дороги, Альберт соскочил с коня и, отведя скакуна в глубину лесной чащи, привязал его к сребристому стволу осины. Убедившись в том, что увесистые зеленеющие кроны надёжно скрывают коня, он направился прочь.
          Дом, о котором говорила швея, располагался в конце полузаросшей зеленью и плющом тропы, начинающейся с развилки главной дороги. Именно на эту узкую и извилистую тропу и ступил юный рыцарь, упиваясь лучами разгорающегося солнца. Робость и смущение не принадлежали к душевным качествам Альберта, а потому он стремительным и целеустремлённым шагом следовал навстречу виднеющемуся на горизонте дому, не пытаясь каким-либо образом скрыться от чужих любопытных взглядов. Однако в этот ранний час поле было ещё пустынно и немо, только лёгкое дуновение ветра трепало сухие колосья ячменя и упругие листья, склонённые над пышными гроздьями винограда.
          Чем ближе он подходил к одинокому сельскому дому, тем более удивлялся необычайной величине и роскоши жилища: фасад из резного дерева представлял собой дивное переплетение вырезанных искусным мастером причудливых цветов и невиданных райских птиц, которые были объединены струящейся по всему периметру нитью лозы. Всё это великолепие венчала двускатная кровля, покрытая прочной черепицей. Вокруг дома высились различные деревья: здесь были и дубы, и вязы, и низенькие кудрявые кусты с вишней, и высокие статные грушевые деревья, и ветвистый граб. Казалось, что земля, окружающая дом пестреет всеми цветами радуги, будто неизвестный художник щедро одарил просторы самыми яркими красками, — повсюду благоухали цветы и деревья сгибались под тяжестью природных даров.
          Внезапно дверь дома распахнулась, и из неё бодро вышел невысокий коренастый мужчина, обеими руками держа объёмную и, видимо, тяжёлую корзину, поскольку его походка отличалась неуклюжестью и даже нелепостью. Вот он развернулся и ласковой улыбкой поблагодарил кого-то скрытого в сени дома, после чего, более не оборачиваясь, скрылся в широких просторах поля, колосья которого плотно сомкнулись за его спиной. Теперь никто не мешал осуществлению его заветного желания, и Альберт уже был готов стремглав бежать к дому, как из незапертой двери вышла сама хозяйка, подобрав полы длинного белого утреннего платья. О, как она была удивительно свежа и невинна, плескаясь в лучах благодатного солнца! Какой нежностью и лаской светилось её белоснежное лицо, направленное навстречу пробуждающимся небесам! Альберт давно забыл это чувство бесконечного восхищения, что наполняло его душу в прежние времена. Оно было сродни преклонению пред божественными созданиями или же преклонению пред искуснейшими творениями человека. Но важно было одно: снова возникшее в груди чувство наполняло его жизнью, настоящей жизнью, которая, казалось, вот-вот готова была выплеснуться из него потоками блаженства и счастья.
          Точно завороженный, Альберт сошёл с тропы на просторную поляну пред домом. Он ровно стоял, не шелохнувшись, и ждал. Из невысокого деревянного амбара неподалёку от дома вышла молодая девушка, почти девочка, если судить по хрупкой и тонкой фигурке, несущая в охапку различные свёртки и пытающаяся вдобавок удержать ещё и объёмный глиняный кувшин. Завидев её, Аталия поспешила к девушке и, принимая из натруженных рук сосуд, пригладила её растрепавшиеся волосы. Служанка благодарно склонила голову, но когда подняла взгляд, то тотчас же увидела недвижимо стоящего Альберта. От удивления из её груди вырвался вскрик, точно она увидела привидение. Аталия проследила за её взглядом и, повернувшись, также недвижимо застыла, подобно каменной статуе.
          Казалось, время остановилось: солнце застыло светозарной глыбой в зените, а ветер перестал трепать кудрявые колосья в необъятном поле. Глядя друг другу в глаза, словно пытаясь прочитать в них ответы на все свои тайные и неизречённые вопросы, они снова создавали свой таинственный и скрытый от остальных глаз мир, в котором властвовали только они, вдвоём распоряжаясь покорённой ими судьбой. Внезапный треск ворвался в этот маленький и такой ещё неокрепший мир: то разбился о выжженную солнцем землю сосуд, исторгая из своего чрева тонкие струйки свежего молока. Будто очнувшись от долгого сна, Аталия перевела взгляд на свои пустые руки, а затем устремила рассеянный взор на глиняные осколки, устлавшие сухую земляную дорожку. Медленно присев, она стала собирать осколки в свою ладонь, но один из них ранил её пальцы особенно острым краем. В разлитое молоко упали несколько капель крови, расплываясь в нём кольцевидными кругами. Стоявшая рядом девушка, что попеременно переводила взгляд со своей госпожи на внезапного гостя, бросилась с причитаниями к Аталии, побросав на ближайшую скамью все свои многочисленные свёртки.
          — Не беспокойтесь, моя госпожа, рана не глубока, — словно маленького ребёнка, успокаивала девушка Аталию, перевязывая её пальцы белоснежным платком, — А молоко уйдёт в землю, и ничего не останется на поверхности. Как будто ничего и не было, вот увидите. Бог дал нам землю, и она благосклонна к нам, готова принять всё, что мы дадим ей. И насколько мы добры, настолько щедро и она одаривает нас. Вот и всё, моя госпожа, крови больше не видно. Да и земля теперь чиста и первозданна.
          Невидяще оглядывая свою перевязанную руку, молодая хозяйка поднесла её к груди, а потом, снова посмотрев на стоящего на прежнем месте Альберта, бросилась к нему, точно боялась, что он сейчас исчезнет или растворится в воздухе. Они не говорили ни слова, только наслаждались присутствием друг друга, пытаясь крепко удержать счастье этого мгновения. Взяв Альберта за руку, она мягко повела его за собой в сад, что раскинулся райским островом, или сказочным миражом, за домом. В переплетённых ветвях густых крон пели соловьи и щебетали, переговариваясь на своём птичьем языке, пестрокрылые сойки. В тенистой беседке влюблённые провели не один час, изливая свою душу и не желая останавливать этот нескончаемый разговор. Их покой хранила служанка, незаметно исчезнувшая в глубинах дома. Так и повелось, что Альберт приходил в утренние часы, когда благоверный и трудолюбивый супруг пропадал в недрах полей и виноградников. Нежась в беседке под покровом склонённых под тяжестью плодов ветвей, рыцарь и кружевница теряли весь мир, обретая его друг в друге. Стараясь ничем не нарушать хрупкое перемирие между ними, в разговорах они не затрагивали свои жизни прошедших трёх лет.  И только раз Аталия промолвила неверным шёпотом, будто тихие слова менее весомые и реальные по своему значению:
          — Пойми, милый, что мне оставалось делать? Я не знала, вернёшься ли ты. А если и когда-нибудь воротишься назад, не забудешь ли ты бедную рукодельницу, встреченную некогда у лесной дороги? Быть в тягость другим людям — что может быть невыносимее этого?
          Она спрашивала и не требовала ответа, позволяя вопросам остаться неразрешимой загадкой, повисшей между ними. Наблюдая за ней, Альберт вскоре отметил, что его любимая изменилась, неуловимо и почти незаметно. Исчезли некоторая манерность и жеманность, что были ранее присущи её поведению. Лёгкое кокетство сменила пробуждающаяся с каждым новым днём женственность, придавая ей ореол боттичеллиевской Венеры. Взгляд её был теперь более открыт и прям, однако же Альберт чувствовал в своём сердце глубинную преграду между ними, неведомо когда возникшую и пугающую его. В своих речах Аталия была необычайно смела и уверенна, подчас даже опекая Альберта своими советами, точно собственного ребёнка. Но, несмотря на это, любовь по прежнему разгоралась ярким пламенем в его сердце, сообщая его характеру и темпераменту эмоциональную горячность.
          Тайные встречи не могли длиться вечно, даже если они были охраняемы верной сообщницей-служанкой. И не Аталия была тому причиной. За неспешными беседами и нежными объятиями скрыто росло новое, доселе неведомое Альберту чувство. Оно незаметно взрастало, вскормленное намёками, предположениями и домыслами, пока не достигло таких размеров, что рыцарь более не мог его игнорировать. Точно переполненный кубок вина, он готов был выплеснуть свою бушующую ревность на любого, кто задевал его за живое. Чувство росло и ширилось с каждым приходом в чудесный сад виноградаря, которого Альберт, ни разу не встретив наедине, научился ненавидеть. Он вспоминал их первую встречу, очертания ещё незнакомой ему пары у границы поля, и всё представлялось ему жестокой ложью, бессмыслицей, нелепицей. Жизнь оказалась превосходным и умным учителем, а её способный ученик с радостью впитал все азы любви.
          Его противоречивое поведение стало вызывать возмущённый ропот вельмож графского двора, а гневные и обличительные памфлеты, прилюдно оскорбляющие высокородных графов, таких, как его отец, навлекали всеобщую злость и недовольство. Порой останавливаясь, он с ужасом думал о том, что делает, но всеразрушающая внутри него сила была неподвластна ему. Перед ней можно только смириться и попытаться молча пережить её отвратительнейшие проявления. Визиты к Аталии стали реже, пока совсем не прекратились. Он понимал, что заставляет её страдать и мучиться в неизвестности, но клокочущая в нём ярость грозила принести ей ещё большую боль. А старый граф наблюдал за своим непутёвым младшим сыном и ехидно посмеивался, проницательно догадываясь обо всех его жизненных и любовных перипетиях. 
          Часто Альберт взывал к собственному разуму и, стараясь оживить в душе былую человечность и понимание к другим людям, вёл с самим собой увещевательные беседы: “Ведь что, по сути, он сделал мне? Намеренно ли он причинил мне зло? Нет же, я уверен, нет! Этот виноградарь — обычный человек, честный и трудолюбивый, полюбивший девушку и взявший её себе в жёны. Это ли не предел мечтаний каждого труженика, неутомимого работника? И не его беда, что Аталия стала некогда смыслом моего существования, его неотъемлемой частью. Я не могу осуждать его только за вполне естественное стремление к счастью: к нему стремится всякий мыслящий человек. И какое ему дело до того, что теперь я опустошён и раздавлен?! То, что составляет счастье одного, неизменно несёт в себе злодеяние для другого. Какой отвратительный закон жизни! Мне стоит, наверное, сетовать на провидение, которое поместило меня на место этого “другого”, а не на бедного виноградаря. Ох, одно воспоминание о нём невыносимо! Святые небеса, ну можно ли так ненавидеть какого-то незнакомца?! ”    
          Приближалась осень, а отчаявшийся Альберт так и покинул свою кружевницу, оставив её томительно ожидать его в тени раскидистых густых вишен и грабов. Время мчалось вперёд, унося с собой ворохи облетелых медных листьев, что устлали дороги и лесные тропинки. Воздух был пропитан предчувствием дождя, готового вот-вот пролиться со сгущающихся небес. Казалось, что под ногами непрестанно шелестели капли преждевременно упавших зарниц, таких же огненных и омертвелых.
          Сам дом Аталии теперь вызывал глубокую неприязнь у рыцаря и ассоциировался не с любимой, а с ненавистным и ничего не подозревающим соперником, представляющимся ему неким зловредным и хитрым вором. И как бы он ни убеждал себя рассуждениями и неоспоримыми доводами, неприкрытая вражда в конце концов овладевала им и всецело затмевала разум. Но отречение от Аталии стало бы жалким и позорным поражением пред слабейшим противником. А потому, он решил незамедлительно действовать и попытаться встретиться с Аталией в городе, вдали от ставшего ненавистным дома, где пёстрые цветники да дивные растения словно говорили ему о безграничности оттенков лживого и прекрасного. Дом казался вычурным, а его украшения аляповатыми. Будто зараза и гниль графского двора каким-то неведомым образом проникли и в сельский дом виноградаря.
          Владевшее Альбертом душевное напряжение сообщало его действиям и поступкам бунтарскую непокорность, бросающуюся в глаза ханжеским вельможам. Над графством сгущались тучи, обещая вот-вот пролиться сокрушительным осенним ливнем. Отдалённые раскаты грома уже доносились до замка.
          Всё разрешилось одним сумрачным сентябрьским днём.
          Прилетевший с моря воющий ветер уже неделю не давал жителям Порсиана покоя. Но в этот холодный, по-осеннему ненастный день разыгравшаяся буря была настолько сильна, что почти сбивала с ног рискнувших выйти из дома людей. Тем не менее, площадь порсианского городка была оживлена и немолчна, поскольку на ней всё так же толпились торговцы, купцы, зазывалы, праздные гуляки и прочий люд. Надвигающиеся тучи не пугали привыкших к различным проявлениям непогоды жителей, а наоборот только подхлёстывали нетерпение и ожидание какого-то божественного чуда. Затянутое облаками небо придавало всему серый и непритязательный оттенок: дома были серы, пылилась мостовая, и даже лица у снующих повсюду людей будто были поддёрнуты сероватой дымкой.
          Среди разношёрстой толчеи затерялся и молодой графский сын, Альберт де Шатильон, по давнему военному прозвищу Зоркий Глаз. Полы его серого шерстяного плаща нещадно трепал разыгравшийся ветер, пыль оседала на его простой и незаметной для чужого взгляда одежде, сообщая её цвету ещё большую непримечательность. Вечно спешившие куда-то торговцы поминутно толкали его, задевая плечами, котомками и непрестанно ругаясь на стоящего, словно неживой столб, на одном месте мужчину. Однако его взгляд скользил по ворчливым лицам и тотчас же рассеянно отвлекался и скользил в сторону, вглядываясь вдаль и, видимо, надеясь кого-то увидеть. Не первый день Альберт ходил по городу в тщетной надежде встретить Аталию, которая, как он знал, любила выходить в город на прогулку и за покупками, захватив с собой неизменную служанку.
          В этот сумрачный день удача наконец улыбнулась ему. Вдоль рядов с разложенными драгоценными товарами и тканями прогуливалась молодая пара, в которой он мгновенно узнал злополучного виноградаря с красавицей-супругой. Придирчиво разглядывая рулоны, Аталия поглаживала рукой гентское сукно, привезённое из родных ей земель. Обрадованно улыбнувшись, она начала оживлённо переговариваться с торговцем, то показывая в воздухе замысловатые фигуры, то начиная что-то вычерчивать пальцем на ткани. Пожилой седовласый купец был очарован подошедшей покупательницей и довольно вёл неспешный разговор. Виноградарь быстро заскучал и отошёл на некоторое расстояние, чтобы разглядеть и остальные товары. Альберт, не отрываясь, следил за его движениями, точно дикий зверь, готовый броситься на ничего не подозревающую жертву.
          После того как Аталия расплатилась с суконщиком, молодая чета направилась к противоположной стороне площади, видимо, собираясь вернуться обратно в дом. Ветер стал настолько сильным, что начал сносить с прилавков разложенный товар. Возникла суматоха: люди спешили уйти с открытого пространства, где свирепствовала буря, купцы сворачивали товар и закрывали лавки, мальчишки бегали кругами, вереща, и запуская в пыльное небо воздушных змеев. Впрочем, верёвка быстро обрывалась, унося игрушку в молочно-серую даль, но дети с восторженными воплями провожали её в последний путь. Длинное платье Аталии трепыхалось под порывами ветра, а пыль застилала ей глаза. Супруг прижал её голову к своей груди, охраняя от непогоды, и медленно повёл прочь.
          Необузданная ярость взыграла дикими всполохами в груди Альберта. Он бросился вперёд и скоро настиг удаляющуюся пару. Мягко отстранив растерянную женщину, он что есть силы толкнул в сторону опешившего виноградаря. Удар оказался настолько силён — прошлые годы в королевской гвардии не прошли зря, — что бедный мужчина упал на каменную грязную мостовую, разбивая в кровь колени и локти. Аталия изумлённо вскрикнула и, бросив корзину с только что купленной тканью, подбежала к супругу. Однако тот уже встал, отряхиваясь и морщась, и грозно уставился на Альберта, требуя объяснений такому варварскому обращению.
          — Я не..., — начал возмущённо говорить виноградарь, но лицо мужчины в сером пыльном плаще так исказилось в непередаваемой муке, что он прервал свою речь на полуслове.
          — Хочешь сказать, что ничего не понимаешь? — едкой змеёй прошипел Альберт и схватил мужчину за горло, — Не понимаешь, что попросту украл у меня жену? Ты, жалкий виллан, обычный рабочий! И посмел забрать себе Аталию?!
          Он отбросил виноградаря от себя и выхватил из ножен, скрывающихся под широкими полами плаща, опасно сверкающий металлом меч. Не помня себя, Альберт замахнулся и ударил мечом прямо в мужчину, целясь ему в грудь. Однако тот успел подставить руки, и удар пришёлся чуть выше локтей, нанося бедному виноградарю глубокую резаную рану, из которой моментально хлынула густая кровь.  Аталия бросилась к застывшему Альберту, повиснув на его руке и не давая ему более размахивать оружием, и безостановочно шептала в ужасе: “Что ты наделал? Что ты наделал, глупый?”
          Под воздействием её увещевательного голоса пыл угас и ярость поутихла, уступив место какой-то нелепой опустошённости и непониманию того, как он очутился здесь, на площади, держа в руках окровавленный меч. Вокруг уже собралась толпа зевак, из которой раздавались одиночные выкрики.
          — Уходи! — в сердцах воскликнула Аталия, перевязывая алые руки супруга новым гентским сукном, окрасившимся из молочно-белого цвета в тёмно-багровый оттенок. — Уходи же отсюда! Скорее!
          Её надрывный крик звенел в ушах Альберта, а перед взором то и дело возникали её залитые слезами прозрачно-голубые глаза. Ветер гнал его прочь, заметая кружащейся в воздухе пылью неверные следы. Народ безмолвно расступался перед ним, узнав в чертах лица молодого сеньора, недавно прибывшего воина и второго наследника порсианских земель. Крики и гневные фразы едва доносились до него, поглощённые заунывным свистом свирепствующей бури. Небо начало стремительно темнеть, а вокруг рассеялась туманная мгла, пропитанная клубящейся грязью и пылью. Народ спешил уйти прочь с площади, подхватив на руки бессознательного раненого виноградаря.
          Покинув город, Альберт не спешил вернуться в замок, зная, что его приход будет ожидать отец. Несмотря ни на что молва с завидной скоростью проникала за укреплённые стены графского замка и распространялась среди жадного на сплетни двора. Избегая случайных встреч, Альберт незаметно пробрался в замок и заперся в своих покоях. В окна ударили первые капли дождя.
          — Сеньор, граф ожидает вас и просит незамедлительно явиться к нему, — из-за двери раздался тонкий голосок робкой служанки, которая каким-то неведомым Альберту образом узнала о его приходе.
          Проклиная всё на свете: и излишнюю бдительность слуг, и стремительность слухов, и разбушевавшуюся непогоду, и собственную несдержанность, — всё, что так тяготило его этим сумрачным днём, он направился к старому графу. Смутное недовольство и ожидание надвигающихся неприятностей владело им, снова разжигая в груди потухший было пожар. Но на этот раз рядом не стояла прекрасная Аталия, своим чудным голосом способная успокоить и самого закоренелого сумасбродного бандита. Только издалека доносился свист завывающего ветра и барабанная дробь тяжёлых дождевых капель.
          Вопреки ожиданиям, граф встретил сына тонкой улыбкой, почти дружелюбной, если бы блеск прищуренных глаз не выдавал с головой истинное настроение старика. Стол перед ним был завален различными свитками, бумагами и книгами, а сам хозяин архаически что-то старательно писал тростником, периодически обмакивая его в оловянную чернильницу. Наконец, он закончил работу и отодвинул бумаги в сторону. После чего встал и подошёл к узкому решётчатому окну, сквозь толстое и непрозрачное стекло которого едва ли можно было что-либо разглядеть, кроме потоков воды, непрерывно орошающих землю и камни древнего замка. Всё так же молча граф взял с подноса кубок и пригубил немного вина. Нелепое самодовольство отца и его высокомерие изрядно разозлили Альберта.
          — До меня только что дошли вести из города, — прервал долгое молчание седовласый старик и скрипуче рассмеялся. — Да, немало ты поднял шума этой дракой. Чем же тебя разозлил этот виноградарь? Людям, подобным ему, негоже идти против благородной крови де Шатильонов. Где он, и где ты, мой дорогой сын? Однако же свидетели говорят, что нападение было спонтанным и необоснованным. Я считаю своей обязанностью предостеречь тебя от излишнего кровопролития в границах моих земель, даже если жертвой стал безродный виллан. Тебе ли не знать разрушительной стихии народа? Нам ни к чему новая война недворян против дворян, вспыхнувшая более столетия назад в Пикардии.* Одна жизнь — ничто, но она может повлечь за собой дурную славу. Оглянуться не успеешь, как разгневанная чернь ворвётся в твои покои и вонзит кинжал прямо в сердце. Не о таком ли бесславном конце ты мечтаешь?
          Голос графа в продолжение речи всё более и более сгущался и набирал силу, так что последние слова прозвучали мощным громовым рокотом, лишённым и лживой ласки, и прежней иллюзии доброты. Он свысока смотрел на сына, не отрывая от его склонённого лица неживой и пугающе ледяной взгляд.  Насытившись видом присмиревшего Альберта, он оттаял и его морщинистое лицо снова ожило. Граф опять пригубил терпкое вино и довольно усмехнулся.
          — Впрочем, не только смерть от неверных предательских рук вилланов может составить бесславный и трагический конец, — в голосе графа зазвучала нескрываемая насмешка, а взгляд из ледяного превратился в плутовской и хитрый, — Например, бесчестие — его разновидность, часто встречающаяся нам.  А теперь скажи мне, мой драгоценный сын, как бы ты иначе назвал постыдную связь с нищей, безродной горожанкой? Все твои мнимые тайны раскрыты передо мной, как бы ты ни пытался утаить их. Более того, почти каждый слуга осведомлён обо всех твоих перемещениях, поездках, прогулках. И, выросший в этих стенах, хранящих память о досточтимых предках, ты, младший де Шатильон, позволил себе позорить не только своё имя, но и имя каждого пращура. О Святой Франциск! К чему я говорю всё это, если для тебя мои речи — пустой звук?! Конечно, к чему чтить вековую честь семьи, если есть возможность повеселиться с хорошенькой девицей, годной, разве что, только для простака-виноградаря?
          Старик затрясся всем своим немощным телом от несдерживаемого смеха так сильно, что кубок с вином накренился, расплескав на ворсистый ковёр тёмные капли вина. Его скрипучий старческий смех звенел оглушительным набатом в ушах Альберта, ярость пенилась в рыцаре, подобно бьющимся о скалы волнам, и не находила выхода. До последних слов отца. Ещё с происшествия на площади города рассудок Альберта и здравый смысл были притуплены и словно поддёрнуты дымкой, так что голос разума тонул в ослепляющей лаве ярости, невыносимой горечи и давно взращенной обиды. “То, что было начато, необходимо закончить”, — звучало в голове Альберта де Шатильона и новые силы наполняли его тело, даруя безумную уверенность в своей неизменной правоте.
          — Полагаю, в таком случае, — начал он, высоко подняв голову и гордым непримиримым взглядом прожигая отца, — Твои земли должны освободиться от изменника, не так ли, уважаемый отец? Всё же, лучше проживать жизнь нищим с дорогой сердцу и верной подругой, чем влачить жалкое существование в графстве, где тебя все слепо ненавидят, прикрывая ложь маской лицемерного идолопоклонства, где лучший друг и советник способен воткнуть нож в спину, шепча ласковые извинения за подобный казус, где тонкий расчёт и звериная жестокость правит душами человекоподобных животных! Вы — само олицетворение измены. И мне жаль, что никто из братьев так этого и не понял.
          Ни один мускул не дрогнул на лице старика, только глаза налились кровью и тонкие сухие губы бросили кратко и безэмоционально:
          — Убирайся прочь. Уходи с моих земель. Ибо ты мне больше не сын.
          Скрещённые взгляды пылали жгучей ненавистью, и если младшего графа оправдывали долгое время взрастающие ревность и боль, то старика теперь готова была покарать сама жизнь. Отдавшись слепой вражде, они не знали, что в этот момент были похожи друг на друга как две капли воды, словно один человек предстал пред самим собой в разные годы своей продолжительной жизни. Они глядели друг другу в глаза, словно в зеркало, и упрямая гордость сжигала их сердца, оставляя в груди лишь горстку стылого пепла.
          Прочь! Прочь. Альберт забежал в свои покои, схватил небольшую поясную сумку и набил её до краёв монетами и драгоценностями, после чего набросил на плечи длинный толстый плащ с широким необъятным капюшоном и выбежал из комнат. Взяв своего любимого серого коня, под хлёстким дождём и пронзительным ветром он выехал из замка стремительным галопом, более не оглядываясь на высокие стены, давшие ему приют с давнего рождения. Долой прошлое! Конь набирал скорость и бежал всё быстрее, подобный вихрю, а Альберт в воодушевлённом запале продолжал пришпоривать скакуна. Его наполняла неописуемая радость, дикий восторг разрывал криком его грудь. Что может быть чудесней свободы? Только наслаждение её неизъяснимым очарованием и вкушение её сладчайших плодов. Альберт мчался быстрее свищущего ветра. Перед ним расстилалась новая жизнь.
          Очертания сельского дома среди затопленных и шумящих полей тонули в дождливом сумраке. Мокрые листья и ветки, подхваченные неумолимым ветром, смешивались с отвесными потоками воды и хлестали Альберта прямо по лицу. Наконец, он подъехал к крыльцу. Расторопная служанка выбежала из дома с фонарём, прикрывая и его, и себя широкой непромокаемой накидкой, наброшенной наспех на голову. Страх и растерянность были написаны на лице молоденькой девушки, однако она, не медля ни секунды, провела мужчину в сени, по-заговорщически прижав тонкий палец к губам и умоляя глазами соблюдать тишину. После чего, медленно пятясь, она исчезла в глубинах дома.
          Ожидание не было долгим, но измученному впечатлениями дня мужчине хотелось скорее покончить со всем, к тому же новообретённая свобода требовала немедленных действий. Появившаяся внезапно Аталия схватила Альберта за руку и вывела из дома под навес, едва ли защищающий от бушующей бури. Зябко кутаясь в шерстяную шаль, она вопросительно взглянула на него, обвела глазами его походную одежду, набитую сумку, болтающуюся на ремне, и тогда понимание вспыхнуло ярким блеском в её очах. Бледная от усталости, она пошатнулась и облокотилась спиной о шершавую стену дома, будто желая найти у неё поддержку или заимствовать немного стойкости и силы.
          — Его рана неопасна, — произнесла она не своим голосом. — А сейчас он отдыхает, и, кажется, только что уснул. О, Альберт! Зачем, зачем же ты сделал это? Ведь только мы знали и верно хранили нашу тайну. Теперь весь город судачит об этом, а муж выглядит таким несчастным!
          — Несчастным? — Альберт по-мефистофельски расхохотался. — Подумай, Аталия, разве он подходил тебе? А была ли и ты счастлива эти годы?
          — Не в счастье дело! — отчаянно вскрикнула женщина, а на её искривлённом от переживаний лице ясно проступили муки сомнения и скрытая внутренняя борьба. — Его доброта и бескорыстность спасли меня. О, будь я проклята, покидая верного друга в беде!
          Слёзы застилали её глаза, а рыдания вырывались из тяжело дышавшей груди. Словно затравленный зверь, Аталия посмотрела в глаза возлюбленного и безумная решимость овладела ею. Ей казалось, что весь день после происшествия на площади она ждала только этого. Затаённая надежда появилась ещё там, под оглушительными порывами ветра, робко взрастала, когда она перевязывала раны молчаливого супруга, и расцвела пышным цветом, стоило ей увидеть стоящего в сенях мужчину. Сборы были краткими. Ночь опускалась на дом чёрной и зловещей тучей, а в окна безостановочно барабанили тяжёлые капли дождя. В просторной гостиной было натоплено и уютно, в камине чуть слышно потрескивали поленья, а расположившийся в широком кресле виноградарь крепко спал, прижав перевязанные руки к груди. Аталия положила на столик рядом с ним снятое с безымянного пальца кольцо и маленький букет анемонов, взятых из вазы. Поднявшись наверх, она заглянула в маленькую комнату около спальни, после чего с омертвелым лицом схватила некоторые вещи и драгоценности и выбежала из дома, словно боясь в последний момент передумать.
          В это время служанка уже подготовила второго коня и подвела его за уздцы к нетерпеливо ожидающему Альберту. Сердечно попрощавшись с молоденькой девушкой, Аталия смело и решительно вскочила на гнедого коня, будто бросая вызов всему миру, и горящим взором встретила восхищённый взгляд мужчины. Через мгновение их тени растворились в плотной завесе дождя.
          Туманная мгла расстилалась перед ними, неизвестность бередила души. И если Альберт, отречённый и изгнанный собственной семьёй, мчался навстречу свободе, то Аталия, покинув семью, устремлялась всей душой навстречу любви. Тягостный долг, довлеющий над ней, остался позади, и Аталия, повинуясь доселе неизведанному женскому инстинкту, следовала за таким же беглецом, как и она, более не оглядываясь на прежнюю жизнь, прежнее незамутнённое счастье и прежнюю затаённую боль.
          Несколько дней и ночей они без устали мчались всё дальше и дальше от проклятого и опостылевшего им графства. И пусть прошло не так много времени с того рокового дня, однако же бескрайнее пространство протягивалось между старым графом и его сыном, разделяя их жизни навсегда, словно между ними пролегла бездонная непроглядная расщелина. Рвались нити, связывающие их, и Альберт свободной птицей уносился прочь за мелькающую вдали черту синеющего горизонта. Чем больше лье ложилось между ними, тем быстрее забывались ещё недавние ссоры и обиды, сказанные в порыве гнева слова, тем более смутными и невзрачными становились в памяти лица ненавистных вельмож и обитателей двора. Старый граф безжалостно выгнал сына, будто выкорчевал молодое, но совершенно ненужное деревце. И оба де Шатильона не ведали, насколько глубоко ушли в порсианскую землю их корни. Ведь что может быть важнее корней? Что может быть величественней внутренней родовой привязанности к зову предков? Лишиться этого — значит лишиться самой души, уподобляясь человеку без рук и ног, уповающему лишь на слепое провидение и судьбу.
          Дивный мир обволакивал беглецов и зазывал в свои чудесные объятия. Более всего на свете Альберт желал спасти светлое и тихое чувство к Аталии, наполнявшее его прежде, спасти от грязи и черноты, что усеяли графство, город и саму жизнь. Избавление от ревности, появление которой он сам не понимал, а порой и стыдился её, пришло сразу же после отъезда от дома Аталии.
          Им покровительствовал Гермес, и звёзды направляли их путь сребристым амброзийным сиянием. Немало городов прошли они, немало сменили жилищ и пристанищ, прежде чем достигли Буржа. Этот город манил Альберта и именно сюда они направляли усталых от долгих странствий коней. Однако шумный город не привлекал Аталию, и пара решила поселиться немного северней города, ближе к границе орлеанского герцогства. Крошечное поселение ютилось меж пологих холмов, вдоль которых протекали извилистые нити жемчужных рек. Именно там, словно Дафнис и Хлоя*, проводили влюблённые дни, полные неги и ласки. Небольшой каменный дом на песчаном берегу составлял их скромную, но уютную и нерушимую обитель.
          Природа смогла дать им пристанище, семью и любовь, душевное спокойствие и простую, незамысловатую, но поистине прекрасную и счастливую жизнь. Однако природа таила в себе и скрытую опасность, поскольку именно в её животворящем лоне обнажались чувства, лишённые прежних обманчивых покровов. Острие купидоновых стрел далеко не всегда блестит золотом: зачастую свинцовый отблеск наконечников омрачает, казалось бы, и вечное счастье.
          Альберт видел в своей кружевнице образ потерянной матери, воскресший в любимых и нежных чертах. Внутреннее противоборство чуждой отцовской сущности и материнского начала привело к победе последней и ускорило его побег из Порсиана. Приобретённые с годами службы неумеренная гордость, самоуверенность и жестокость ослабевали рядом с Аталией, и на их место приходили просыпающиеся милосердие и доброта, порождаемые и взбудораженные любовью. Он следовал зову сердца, и блаженная радость наполняла его грудь всё больше с каждым прожитым днём. Однако вскоре первая тень легла на их такой шаткий и иллюзорный мир.
          Различия между людьми создаются культурой и обществом, природа же их не знает. Идиллическая и беззаботная сельская жизнь была по душе Альберту. Человеческие понятия о нравственности, считал он, весьма условны и относительны, а потому вдали от городской суеты, в маленьком поселении меж пологих зеленеющих холмов, его существование было посвящено всецело Аталии, душевной свободе и прочим радостям жизни. Однако его спутница не могла так просто отбросить предрассудки и забыть прошлое. В глубине души она всегда, с самого детства, ощущала себя выше и знатнее других людей. Стремление к достатку и благополучию было у неё в крови. Часто ей нравилось считать себя дальней родственницей самого Балдуина Фландрского*, некогда властителя её родных земель. Непомерная гордость не раз играла с ней злую шутку, однако она не усомнилась в своём высшем предназначении, несмотря на бесчисленные нападки судьбы. Оказавшись, наконец, наедине с Альбертом в пустынном и тихом крае, Аталия смогла, более не таясь, выражать всю свою любовь и ласку, пока однажды с ужасом не поняла, что её прежняя кроткая и безмятежная любовь превратилась в разрушительное пламя, сжигающее её сердце. Безграничность чувства пугала её, а безмолвно окружающая природа только оттеняла алеющий в груди пожар. К тому же, Аталией всё чаще стала овладевать беспокойная мнительность, а в голове появились глупые, но навязчивые мысли о неравенстве между Альбертом и ею. В памяти возрождались давние детские воспоминания, в которых главенствующее место занимали те люди, что пришли в её город с войной, те люди, что отобрали у неё семью и дом, те люди, что сожгли дотла её детство. И любимый всем сердцем Альберт принадлежал к тем людям своим рождением и службой.
          Затаённая печаль улыбалась в её глазах так вымученно и скорбно, что Альберт, при взгляде на возлюбленную, хотел тотчас же или попросить прощения, впрочем, не зная, за что именно, или, скрывая собственную беспомощность, сжать её в крепких объятиях, чтобы больше не видеть этих застывших в улыбке слёз в прозрачно-голубых очах Аталии. Всё чаще он замечал её сидящей на берегу струящейся и робко журчащей реки и погружённой в тягостные думы, что омрачали её светлое лицо нахмуренной тенью. В такие моменты Аталия становилась чужой для всего мира, и особенно для Альберта. Нет, не холодность была между ними, а равнодушная отстранённость. Но мгновения упадка проходили, и она снова была весела, как и прежде, ласкова и нежна, как в первую пору их счастья. Однако ничто не проходит бесследно, и туча, внезапно возникшая над их маленьким и уютным мирком, ширилась и росла, пока наконец не разразилась грозой. Неслышной, а от того ещё более страшной и неумолимой.
          В начале следующего лета после побега из порсианских земель у них родился долгожданный сын. Его нарекли Иоанном, в честь святого пророка Иоанна Предтечи, праздник рождения которого приходился на следующий день. Предавшись ложному заблуждению, что ребёнок сможет стать спасением и отрадой для Аталии, Альберт страстно ждал его появления на свет. Он слепо уверовал в это, стараясь не замечать растущей опустошённости в глазах возлюбленной. Не всем женщинам дано природой быть матерями: некоторые чувствуют в себе стремление к иному женскому счастью. Изо дня в день Аталия мучилась этой зарождавшейся в ней мыслью, всем сердцем желая найти оправдание себе и своим поступкам. Но никто не мог ей помочь. Ибо сделанный однажды выбор определяет дальнейшее существование и влечёт за собой неизбежные последствия, с которыми предстоит мириться всю оставшуюся жизнь.
          Может ли она считать себя матерью, если ставит своё счастье выше благополучия ребёнка и семьи? Мысли о собственной безнравственности не раз посещали её, однако она никогда не считала себя аморальной или падшей женщиной. Ведь она следовала зову сердца, истинному и бескорыстному. Так в чём же заключается её вина, её ошибка?
          Тем не менее бывали и такие дни, когда отчаяние, достигнув предела, пробивалось сквозь толщу уверенности в мнимом благополучии и выплёскивалось из глубин души Альберта обличительными речами, несправедливыми упрёками, гневными воплями и бескрайними потоками застарелой боли.
          — О, как бы я хотел вырвать сердце из груди, чтобы никогда — слышишь? — никогда не испытывать этой жестокой любви к тебе! — воскликнул Альберт в один из таких горьких отчаянных дней. Он воскликнул так неистово, что Аталия, качающая сына на руках и прижимающая его крепко к груди, словно пытаясь найти в нём защиту и опору, испуганно замерла и стремительно побледнела.
          — Тебе никогда не избавиться от этого, — произнесла она высокомерно холодным и отрешённым голосом, а потом добавила с мстительной улыбкой, — Вот увидишь, мой дорогой Альберт, ты и умрёшь с непрекращающимися мыслями обо мне, когда моё имя будет невыносимо жечь твою почти бездыханную грудь.
          — Молчи! Прошу тебя, Аталия, не говори ни слова! — раненым зверем взвыл он и судорожно задышал, жадно глотая спёртый знойный воздух и, в беспомощном забытьи, переводя невидящий взгляд то на блещущее синевой небо, то на высохшую под палящим солнцем землю.
          Любовь, переполнявшая их запутавшиеся сердца, была в одном шаге от вражды, которая, в свою очередь, могла тотчас же перейти в ослепляющую ненависть. Они были совершенно одиноки и трогательно беззащитны среди окружающей их безмолвной природы. Ибо в её животворящем лоне всё обнажается: с чувств слетает прежняя шелуха, а любовь — уже не созидающая сила, а действенная и уничтожающая. Добровольная изоляция, извечная тишина и отдалённость от суетных людей придавали их маленькому совместному миру особенное очарование, но вместе с тем усиливали до предела и без того сокрушающие своей силой чувства.
          Первой сдалась Аталия. Невыносимое бремя тяготило её всё сильнее с каждым прожитым днём, сообщая её характеру скрытую нервозность и мнительность. Любя Альберта всем сердцем, она была не готова на жертвы ради него и, не в силах идти против глубинного психологического отторжения, одним чудесным августовским утром бесследно исчезла из жизни Альберта вместе с их маленьким и недавно родившимся Иоанном.
          Никакие слова не могут со всей полнотой выразить те опустошённость и растерянность, что овладели Альбертом тем по-летнему солнечным и безмятежным утром. Природа насмехалась над жалкими человеческими страданиями и душевными метаниями. Всем своим цветущим видом она выражала равнодушное презрение к трагедии одного маленького и всеми покинутого человека. Жизнь неумолимо продолжалась, беспощадно отсекая всё слабое и недолговечное. И Альберту, принадлежавшему к последним, приходилось мириться с этим простым, но таким страшным законом бытия.
          Вскоре и он, вослед за Аталией, покинул опустевший и оглушавший звенящей тишиной дом в их обетованной земле. Обнищалым странником скитался он по близлежащим полям и лесам, будто гонимый мстительными эриниями*, пока путь не привёл его к древнему аббатству, возвышавшемуся  нерушимой твердыней около небольшого провинциального городка где-то западнее Буржа. Желая найти один только ночлег, он обрёл в этих стенах необходимый ему душевный покой и скромный приют на долгие двенадцать лет.
          Единственное желание теплилось у него в груди: во что бы то ни стало найти потерянного сына, увидеть его глаза и вымолить прощение за то, чего он не сделал, за то, чего он так и не узнал. Со временем смутное желание превратилось в осознанный долг, который придавал Альберту силы и заставлял проживать один безликий день за другим.
          С тех пор прошли долгие годы, но ни Аталию, ни сына он больше не видел.