Мирогранье

Мирогранье

Мирогранье

Слишком резки у мира грани

В них, как в клетке, душа умирает,

Грудь об острые сколы раня,

Об углы и края мирозданья.

Она меня видит. Но не верит. Поразительно, как люди умеют закрывать глаза на очевидные вещи.

Прежде верила.

Откуда узнал, что видит? Бродил как-то ночью, игрался: в оконца лунные на полу заглядывал, двери за грани отворял. Половицы скрипели новомодные, что паркетом называются. Она и услыхала. Проснуться не проснулась, прямо из сна в явь глядела.

Так я ж не злыдень какой, чтоб дитё пугать! В кроватку к ней прыгнул. Надо было котом обернуться, да поначалу не подумал, а оборачиваться под ее взглядом - только напугать сильнее.

Она сжалась комком, под одеяло забилась. Да только со снами не так просто, как кажется. Все одно видела меня: с закрытыми глазами, и через одеяло, и вовсе к стене отвернувшись. Для слов она тогда еще мала была, поэтому вместо слов я ей любовь показал.

Не рассчитал, видать. Любовь - игрушка опасная. Обраткой ко мне прилетела. Так и хожу теперь, словно привязанный Леночкой-ленточкой. Мы вообще-то больше к месту привязываемся или к роду, а меня вот к одному человеку притянуло.

Она в детстве милой была: пухленькие щечки, косы баранками, глазки ровно ягоды ежевики - черные, блестящие. Мы с ней играли: я выскочу из-за грани, она убегает, лицо ручонками заслоняет, визжит. Мол, боюсь, страшный. Или утром в изножье кроватки спрячусь, да примусь одеяло с нее стягивать. Она свернется клубочком в полусне, колени к груди подожмет - зябла. Жалко ее делалось, укрывал обратно.

Я же чумазый всегда, грязь ко мне, как к крылатым благолепие липнет. Природа у меня такая: там подмети, здесь ототри, из чулана пауков повыгони. Леночка подойдет, вынет платок из кармашка да грязь обтирает. Ни мина моя зверская ее не пугала, ни рожки, что среди нечесаных вихров торчали. А платок-то погрязней рожи моей будет. Зато тепло становилось, радостно.

В куклы Леночка не играла. Все к заумным забавам тянулась: мозаики, конструкторы, пазлы всякие. Вечно что-то складывала, раскладывала, прилаживала. В ладоши хлопала, когда получалось. А что получалось, мне не ведомо. Но я тоже хлопал. Оттого, что ей радостно. А упрямица была! У иного, когда не выходит, он разозлится, игрушку отшвырнет или поломает. А она часами сидела, детальки вертела, двигала. Мне бы еще тогда насторожиться, да откуда ж я мог знать, какое непотребство эти конструкторы. Прежде-то в них не играли.

Еще, бывало, крестик нательный я у нее таскал, прятал.

Таскал зачем? Ну не люблю я Его. Не положено мне Его любить. Природа у меня такая, а супротив природы - не попрешь.

А Леночка тряпочку к ножке стола прицепит - красивую, алую, да вернуть попросит.

Умильная такая!

Не мог я ее долго расстраивать, возвращал, конечно.

Не хотелось мне, чтоб она в Него верила. Ревновал, да. Глупо, да. Гадости нашептывал. Сомнениями изводил. Это тоже в природе нашей, раздоры сеять. Как она читать научилась, я ей истории разные принялся подкидывать - то газетку, то журнал, то ящик этот с картинками включу. Нарочно пострашней картинку подыскивал, чтобы видела она, как люди ни за что, ни про что страдают. А Леночка спорила со мной. Защищала Его. Мол, раз страдают, значит, смысл в том имеется, нам неясный. Я только пуще злился. Моя она, и делиться не хочу. Тем паче с Ним. Он, чай, со мной не делится.

Первый раз она в Нем усомнилась, когда у нее котейка помер. Хорошенький был котейка, мохнатый, ласковый, на варежку похож. Все обнюхивал меня да ластился.

Заболел он скверно. Нос горячим сделался, глазки мутью заволокло. Его когда к лекарям ленины родители повезли, я уже тогда понял, что пустое.

А Леночка надеялась. Стала перед образами на колени и давай о чуде молиться. Мне бы сказать ей, чтоб не просила. Котейку оставить - только мучить зазря. Промолчал. Знал бы, как оно обернется, может, и сам бы спасти ее варежку попытался. Только когда котейку увезли, спасать поздно было. Нам дозволено отводить от граней, а не возвращать из-за них.

Как ведал, так и вышло. Воротились родители ее без котейки. Леночка потом на образа глядела с укором:

- Где Ты был? Почему не услышал? Пусть за ошибки люди страдают. Животное-то как ошибиться могло?

А я - стыдно сказать - улыбался украдкой. Нет, котейку жаль было, но Его она тогда упрекнула впервые. Не приняла Его волю.

Леночка большой умницей росла. В школе среди всех первая. Хвалили ее. Приходила, со мной делилась успехами. Я, дурак, радовался. Нечему радоваться было, верно говорят, много знаний - много печали. Зря не верил.

Я ведь к ней все по уму обращался. Мол, рассуди сама: вот попы учат, что болезни даются в наказанье за грех. Так почему тогда дети больными родятся? Какой грех за ними от утробы от материнской тянется? А еще они как учат? Всякий, мол, кто просит, получает, а кто ищет, находит. Так отчего ж люди в нужде живут? Отчего родных да близких теряют? Ужели не просят - за них ли, за себя? Или плохо просят? И учат затем, что Он никому не дает испытаний сверх сил. Тогда отчего мир самоубийцами полнится, которые, не снеся ноши непомерной, путь из мира собственной кровью отворяют? Отчего полнится безумцами, что, не снеся мыслей тягостных, в небытие рассудка сбегают? Кто отмерял страдания на их долю?

Лена слушала. Говорила, что не прав я. Не разбираюсь. Святое оскверняю, ибо сам темен да чумаз. Рожу мою запачканную оттирала пущей убедительности ради. Но слова падали в уши и там застревали. А мне большего и не надо было. Она же умная. Додумает. Нужно лишь подтолкнуть. Газету под локоть подложить, картинку по ящику найти.

После школы Лена в институт отправилась учености набираться, а затем работать пошла. Только работу какую-то неправильную себе сыскала, не бабью. Уходила спозаранку, возвращалась к полуночи, а когда и вовсе под утро. Уставала. То свет забудет погасить, то окно не закроет, то огонь на плите оставит. Хорошо, я приглядывал. Курить начала. В доме, правда, не дымила. Попробовала раз, так я чуть не помер от зловония.