Мишка

Пролог

− О-о-ой! Мамочка! Мамочка моя! Нету мочи! Бо-о-о-ольно! – уже не кричала, а поскуливала Радмила. Старая Донка тёрла ей виски каким-то вонючим маслом, но это не помогало нисколечко. Пять часов маялась несчастная женщина, а у кибитки метался Нико, отец ребенка, который никак не желал выходить на белый свет. Пытался отец парня, Стево, вразумить его: негоже сыну барона выказывать такую слабость, в голос рыдать! Кое-как увёл Нико от кибитки, где рожала его жена, дал вина выпить.

Залегли под черными глазами, что не одну девчонку с ума свели, темные тени, взгляд сделался страшным. Побледнела смуглая кожа, а в черные блестящие кудри, что до самых локтей свивались тугими кольцами, закралась белёсая прядь. Он уже не заламывал руки, лишь вздрагивал на каждый вскрик, который издавала его ненаглядная.

− Нико! Нико-о-о! – тут же подхватился, кинулся к жене, как ни пытались удержать, как ни увещевали. – Нико, любимый, похоже помираю я! – сорванным голосом шептала Радмила, цепляясь за руку мужа, − Не родится наш ребёнок…

Без слов кинулся Нико к лошадям, стал впрягать в кибитку. Подскочил Баро, верный друг, помогать начал.

− Что ты, сынок, удумал? – подошла к ним Донка, − Отходит Радмила! Дайте умереть спокойно!

− Иди к Миле! Ты не справилась, может русская сможет!

Только Донка попыталась возразить, так глянул на неё Нико, что она мигом залезла в кибитку и полог прикрыла.

***

Лукерья подсыпала дровишек в печь – прохладные осенние вечера давали о себе знать ломотой в костях. Вроде ещё не старая, а уж бока ломит! Повинуясь какому-то неизбывному чувству, она поставила кастрюлю с водой на огонь – может, чайку с мёдом перед сном выпить, а может… Да кто же его знает, что ещё? А вот надо и всё!

Полезла в ларь при тусклом свете свечи – у деревенской ведуньи, да в поповской светлице водилось такое: у простых селян – больше лучинки, и масляные коптилки, от которых и вовсе света чуть. Вот она, простыня старая, вся в дырьях − надо будет завтра на тряпки порезать…

Тут в двери застучали, да так, что чуть с петель не сорвали.

− Кому надобно, на ночь глядя? – заворчала Лукерья, но пошла открывать. К ней обычно с бедами да болячками ходили – а они не ждут, когда ясное солнышко глазки протрёт да мир освещать отправится. – Видать сильно припекло кого-то! − бормотала ведунья, возясь с засовом, который из-за натиска гостей никак не желал отпираться.

− Сейчас открою! Не ломитесь! – крикнула она. Засов отодвинулся, в дверь сунулся незнакомый чернявый парень в красной рубахе с девицей на руках… Цыган с цыганкой! А она-то непраздная: длинную сорочку спереди оттопырил огромный живот.

− Помоги! К тебе селяне послали. Спаси жену! Разродиться не может! − говорит, а у самого губы дрожат, глаза безумные…

− Сюда, сюда, на лавку клади… Вот, оказывается, кого ждала! Вода вскипела уж – готово всё.

За ними проскользнула в дверь ещё цыганка – постарше, монисто из золотых монеток на шее, голова цветастым платком повязана.

− Пустое дело, − говорит, − помирает Радмила! Чего мучить, оставили б в покое!

− Молчи! – от голоса молодого цыгана кот Вахлашка, дремавший в уголке у печки, подскочил и когти выпустил. – Помоги, вещая мать! На тебя одна надежда! Спаси Ми́лушку мою! Ничего для тебя не пожалею! Какого хочешь коня приведу! Золотом осыплю!

− Нико…− тише ветерка голос несчастной цыганки. Открыла она затуманенные болью глаза, руку к мужу протянула, − Нико, любимый!

− Выйди из избы! – скомандовала Лукерья, − Нечего тут слёзы с воплями разводить!

Мужчина не сразу понял, что это она ему. Шатаясь вышел за двери.

− Куда! помогать будешь! – остановила ведунья направившуюся было за ним старую цыганку. − Кто ты им?

− Шувани я, знахарка по-вашему. Им – никто, Радмиле родить помогала.

− Вот и ладно! Значит привычная, вместе толк будет!

Запоздало подумалось: отродясь Лукерья таких красивых парня с девицей, как эта цыганская пара, не видывала! Мать молодая бледная, осунувшаяся, а у самой брови соболиные вразлёт, личико нежное, округлое, коса воронова крыла в руку толщиной…

Тяжело шел ребёночек, уж и ход разрезали, и на живот давили… Вышел, синий весь, молчит, не дышит – пуповина вокруг шеи обмотана.

− Мёртвый у Нико и Радмилы сын родился, − проронила шувани.

− Да погоди, ты! Матерью займись! – прикрикнула на неё Лукерья. − Рано ещё хоронить!

Освободила младенца от пуповины, подняла за ножки, по попке похлопала – молчит.

− Померла Радмила, − опять своё гнёт цыганка. − Нет теперь у Нико ни жены, ни сына!

Тут на улице какой-то переполох поднялся – собаки лают, крики, гомон…

Вышла цыганка за двери… А ребеночек кашлянул и сипло запищал – будто котёнок мяукнул.

− Жив! Жив твой сынок! – повернулась к роженице Лукерья. − Сейчас обмоем, спеленаем…

Молчит молодая мать, остекленелыми глазами в потолок уставилась…

− Вот горе-то! – пробормотала знахарка. − Нет у тебя, милый, матушки! Ничего, зато батюшка есть!

Спеленала младенца, свернула тряпицу, в молоке вымочила, сосать ему дала. Грозно глядит на неё из тряпок новорожденный мальчишка: кто такая? Не выдержала, заулыбалась Лукерья:

− Не бойся, милый! Не обижу! Вот папка твой явится, отдам ему тебя, а пока у меня будешь!

Не явился цыган Нико ни утром, ни на следующий день. От соседей узнала Лукерья – мужики чуть конокрада не поймали – гнали его, собак пустили… В ту же ночь табор, что у речки расположился, с места снялся и уехал в неизвестную даль. Потом выяснилось, ни у кого в деревне кони не пропадали – зря цыган прогнали. Молодую цыганку, что при родах померла, похоронили на местном кладбище, по настоянию Лукерьи, крест поставили. Младенца бесхозного знахарка решила у себя оставить.

− Зачем тебе цыганёнок? Мало тебе своих забот? – говорила соседка Грушка, в очередной раз забежав за солью, а на деле языком почесать.