Мочалка

Мочалка

«Двадцать восьмое число наступило,

До нового года осталось три дня.

Топливо ночь всю качаем уныло,

Скоро на вахту поднимут меня».

* * *

Террористы, безжалостные террористы захватили тихий маленький городок, в котором жила его любимая. И, презрев опасность, Седлов то крался, то полз, неистово желая лишь одного: быть с ней рядом в эту роковую минуту. Вдруг яркий луч прожектора, бесплодно ползавший до этого над головой, ударил в глаза.

- Мужики, вставайте, ваша очередь, по списку, - будивший протяжно зевнул, - с терроризмом бороться.

Дверь захлопнулась с душою.

- Поймаем, блин, этого террориста – лично башку отвинчу! – кряхтя поднимался из нижней койки Будюкин. Седлову же поневоле приходилось еще оставаться под одеялом и двумя фуфайками поверх – развернуться вдвоем в суете подъема и умывания в тесной каюте было тяжело.

Через пять минут приятели были в рыбцехе.

- Тихо все пока, но, чую, вражина не дремлет, - слезая с насиженного транспортера, рапортовал сменяющийся вахтенный. – Глядите в оба, бдительно службу несите – сейчас каждого подозревать надо.

И тяжелой, то ли от осознания выполненного долга, то ли из-за отсиженной ноги походкой заковылял к выходу.

Последние его слова заставили часовых долгую секунду глядеть друг другу в глаза.

- Ладно, - потупился первым Будюкин, - постой пока, я пойду у поваренка чего-нибудь на камбузе стрельну.

Оставшись один, Седлов поудобней уселся на транспортере. Спиной к переборке, к проходу лицом – шутки в сторону.

А началось все с неделю назад. В «полетевшем» вентиляторе морозильного аппарата была обнаружена монтировка. Быть может, все бы и обошлось устным разносом вечно спящих на ходу матросов, но на массивный гаечный ключ наткнулись в вентиляторе на другом борту – по счастью механизм не успели запустить. Как капитан не открещивался, шутя о заведшемся барабашке, рукотворная диверсия была налицо. Кому и зачем понадобилось курочить и без того на ладан скрежечащее железо? Поломав еще и голову, в конце концов сошлись на версии, по которой неведомому вредителю вконец обрызг бестолковый отстой на железной посудине в двух милях от берега родного, и плохиш решил таким образом не столько самовыразиться, сколько поспеть домой к новогоднему столу. Хитроумная затея с точки зрения здравого смысла была несколько наивной – умышленно выводя из строя морозильные аппараты, можно было ожидать хозяйской милости на вход в порт вплоть до второго пришествия Спасителя. Так, или иначе, но вялое течение судовой жизни было взбаламучено, и капитан распорядился выставлять в сутками пустеющем рыбцехе дозорную вахту. Строго из двух матросов. Старпом еще и вахтенный журнал на упаковку принес. В котором именно Седлов, подивившись пустым страницам («За четыре часа ничего не заметить!»), внес первую существенную запись: «В 8.10 в цеху появился боцман. Якобы замерить воду». Дальше журнал начал энергично заполняться записями типа: «В 14.00 в районе упаковки возник матрос Цыбин. Вроде как перекурить, на деле же пытался отвлечь вахту посторонним разговором»; «В 22.15 с подозрительными словами: «Весело у вас тут!» вахтенный механик проник в машинное отделение». Через пару дней амбарная тетрадь была уже наполовину исписана анекдотами, высоко оцененными старпомом и капитаном, а террорист изловлен так и не был. Лег, сволочь, на дно и затаился – угрозы расправы на месте со стороны без перекура вахтящих матросов были нешуточны и сомневаться в решимости не приходилось. Смех-смехом, но пакостник свое дело сделал – теперь каждый безотчетно косился на каждого, каждый каждого подспудно подозревал.

А Будюкин, между тем, где-то запропал. Товарищ тут, быть может, жизнью ежеминутно рискует, а ему хоть бы хны. Невзначай присел, наверное, в соседней каюте в картишки свойски перекинуться, почаевничать душевно, потрепаться досуже, как и поступают на безрыбье нормальные матросы на нормальных пароходах. А тут стой, как дурак, какого-то идиота карауль!

Никак не меньше, чем через час, квадратная фигура Будюкина с ворохом фуфаек в руках воздвиглась перед Седловым.

- Иди, Вовк, чаю запитай – только что в каюте заварил. Чизбургеры сам сделаешь – хлеб там с сыром, зубы только не сломай, - подостлав телогрейку, он завалился на транспортер. – Я уж продержусь, поди, до подкрепления, если патронов хватит. Перед обедом, если что, толкнешь.

* * *

Стоит наш лайнер на отходе,

Трепещет «папа» на ветру,

И завтра в море мы уходим,

Нас здесь не будет поутру.

С лету он тогда это четверостишье забабахал. Звездной ночью, накануне выхода в море. Что с того, что «лайнер» на деле был рыболовецким траулером, хоть и свежевыкрашенным, но видавшим лихие шторма, насилу догоняющим рыбу, хронически больным нехваткой опресненной воды. Зато какая неизбывная боль и высокая грусть в последних строчках: занесенный поземкой причал, осиротевший ушедшим ночью судном. И как знать, может именно тем студеным утром поспешила она сказать ему что-то важное, искреннее, главное. А его уж здесь нет…

Да только не поспешит она никогда, ничего уж хорошего ему не скажет. И стихов этих никто не поймет, кроме моряков – а тем-то они сто лет гнулись! Но ведь кроме моряков-то кто знает, что «папа» - это флаг международного свода сигналов, означающий: «Судно на отходе, всем быть на борту». В общем, не поймет этого сокровенного четверостишья никто.

А он его никому и не покажет!

* * *

Холод, жестокий холод безжизненным инеем полз от иллюминатора, отвоевывая с каждыми сутками все новые сантиметры. Холод царил в салоне команды, холод висел в коридорах, холод властно забирался в каюты моряков. И некуда было от него скрыться: судно уже три недели стояло на якоре, при крепком морозе, и главный двигатель – сердце судна -, был остановлен, работали лишь «вспомогачи».