Мой личный ад

Часть первая. Врачу - исцели себя! Глава 1

Часть первая.

Врачу - исцели себя!

Глава 1

-Всё, хватит, - я зло схватила лист бумаги и судорожно начала писать.

-Пиши-пиши, - равнодушно сказал главврач. – Только ты имей в виду, от судебного разбирательства тебя это не спасет.

-Да я понимаю… - пробормотала я. – Вот, нате!

Я хлопнула рукой по столу.

-Две недели надо отработать.

-Ну уж дудки. Сами работайте.

-По закону.

-Да плевать я на ваш закон хотела! – заорала я. – Плевать! И на всю эту богадельню – плевать с высокой колокольни! Провалитесь вы все к чертовой матери!

-А всё-таки правильно она на тебя жалобу накатала, неврастеничка! – прошипел главврач. – Тебя посадят – и черт с тобой!

-Это еще кого посадят. Я всё правильно сделала.

-Да ты его зарезала, - сказал он.

-Я б тебя зарезала. Да жаль, нет возможности, - устало сказала я.

-Иди и дорабатывай.

-Не буду.

-Тогда уйдёшь по статье, - пригрозил он.

Я обернулась, посмотрела на него:

-Ну, по статье, так по статье. Тебе жить, - и с этими словами вышла вон, хлопнув как следует дверью.

-Ссука… - донеслось мне в ответ.

-Козёл, - прошептала я себе под нос.

Осталось дойти до ординаторской, забрать вещи и свалить отсюда. Встреченные в коридоре коллеги угрюмо шарахались по сторонам. Но я ни на кого не обращала внимания. Пока не ткнулась практически носом в тщедушную фигурку в лохматом пальто:

-Я засажу вас, так и знайте! – зашипела фигурка.

Мой взгляд, наконец, сфокусировался и я увидела оскаленное от злобы лицо Марьи Павловны Шерговской, супруги моего бывшего пациента. Точнее, покойного пациента. Ну, что же… У каждого врача есть своё кладбище. Мама меня предупреждала об этом, когда я с упорством осла и воодушевлением неофита штурмовала медицинский институт. Ох, бедная моя мама… А я мечтала, что буду помогать людям… Подавать помощь больным… Как хирург Пирогов, или мой любимый Парацельс… или Авиценна… Кумиры юности, что ж вы так обманули-то меня?

Шерговская вцепилась в мои руки и затрясла меня как грушу:

-Убийца! Все вы тут… Убийцы в белых халатах! – заверещала она в голос.

-Да пошла ты, - я грубо отпихнула её и попыталась пройти дальше.

-Стерва! Нет, Вы посмотрите на неё! Она же даже не раскаивается! – голос Шерговской взвился до потолка. – Тварь какая!

При этих словах я не выдержала и, обернувшись, зло и резко ответила ей:

-Ну ничего… Придешь ты еще полечиться…

-Люди добрые! Да она мне угрожает!

Я воздела руки, фигурально выражаясь, к небесам, и прокричала:

-Да горите вы все синим пламенем!

И с этими словами полетела по коридору и успокоилась только в ординаторской.

Ну вот… Кажется, всё. Мне сорок лет. Двадцать три из которых отданы медицине без остатка. Санитарка, медсестра, врач… Больница, «Скорая», хирургия… Я металась по ординаторской, не находя себе места. Как же я любила их, тех первых страдальцев, к которым ещё санитаркой приходила в палаты. Я тогда хотела помочь всем, всем! Никакая просьба не была для меня неисполнимой, во мне не было ни грамма брезгливости, ни толики равнодушия! Как же я любила их – страждущих! Как хотела им помочь! До слез, до ночной бессонницы! А медсестрой я какой была! Да ко мне очередь стояла на уколы, ведь моя рука была самой легкой в отделении… Меня же отпускать не хотели! Но вот я окончила институт и моя первая гнойная хирургия в градской больнице. Первая операция! Бедные мои, любимые мои страдальцы! Куда ж всё делось-то? Я и не заметила, как страдание уступило место расчетливой требовательности: ты мне, а я – тебе. Деньги, бумажки, профессиональные интриги, кляузные жалобы. Как я умудрялась этого не замечать тогда, в самом начале? Наверное, я сама была другой… А потом пришла усталость. Непередаваемая, беспросветная усталость. У меня не стало сил, чтобы их отдавать. Я стала делать как-то все на автомате. Приходилось изображать милосердие. Но я совсем перестала его чувствовать. Появилось тупое безразличие. И я уже стала подумывать о том, что надо менять работу. Ну нельзя вот так, с таким пустым сердцем, подходить к ним, к моим бедным страдальцам! Только я уже не чувствовала чужой боли. И это было самое паршивое! И вот – Шерговский. Милый дядька. Пустяковое дело – аппендицит. Но его упустили. Не у нас, в соседнем отделении. Потом – перитонит. Его сразу же отправили к нам на стол, в гнойную. Как я ни билась, ничего нельзя было сделать. Организм не выдержал эту схватку с заразой. Шерговский, бедный, промучился и умер. И что же? Его жена как с цепи сорвалась. И – последние новости – подала заявление в прокуратуру. То ли «неоказание должной помощи», то ли «преступная халатность»…. Главный наш зассал и сдал меня с потрохами. Падаль. Бороться сил нет. Жалеть, прощать? Нет. Ни капли. Сдохните все.