Мой передвижной дом

Глава 1

Она не могла оторвать глаз от горящего дома. Тот занялся сначала сизым пламенем, потом пыхнул коричнево-малиновым, а когда пламя достигло половины каркаса дома, тогда королевским синим цветом, полоснуло поперек кабины, подобием молнии в среде затянувшегося дыма, и дальше заклубилось в горячем черном чаде вместе с шинами. Из дома доносился крик человека…

* * *

Олег Гавриш стоял на крутом глинопесчаном обрыве, обороченным в основании своим внутрь, подобием носа крейсера «Пенсакола», упирающимся выеденным рылом в мерзлый грунт глины берега бледного зимнего моря.
Там, в замерзшем море - видно было издалека - в местах мели: шелестели снега, переваливались пластами, друг через друга.
Задерживаясь, они будто раздумывали, осматриваясь, а потом вновь лениво, осторожно передвигались короткими рывками. 
Когда холерический ветер бросался на них своим разрозненным  вниманием, то  хватался с  силой метать и мести какое-нибудь застывшее, забытое место. 
Длинные зигзагообразные наметы волнистых сугробов не противоречили  ему, покорялись. У них была одна лишь свобода, - глядеть в стальное небо мышиного цвета. 
Небо вспыхивало кое-где резкими расщелинами облаков, прячущих за собой яркие акриловые краски глубокого морского дна верхнего мира.
 От возбужденного алого, до иссиня сапфирного вспыхивали эта расщелины. От них исходила неземная радость, и  там, и только там хранилась память дел прошлых лет, давних эмоций. 
Краски то и дело старались вырваться, вылиться вниз, к людям… 
Но их не пускали ревнивые тучи.
Наметы со страхом глядели на то, что их ожидало, куда гнал их ветер.
 Мерзлая, бьющаяся соленая вода, выплескивающая на ледяные корки, бескрайнее сизое вечно обещающее что-то море... 
Наметы старались отвести внимание либо обратно к небу, либо к глухому туманному горизонту, стараясь отвлечься от затянувшейся судьбы. Там вдалеке на одном и том же месте стояло одинокое рыболовецкое судно…
И, доползая, наметы, до края своего настоящего существования по сухому льду, они, ахая, ссыпались вниз, в сизую воду, не хитро сопротивляясь напоследок.
Обжигались ледяной водою, не успевали ни о чем пожалеть, ни о чем рассудить -  подхватывались уже Другим, - ожидающими их русыми гребешками волн, каждая из которых была обязательно в пенящейся короне, матертью-королевой. 
Ласково, словно детей своих, новорожденных, каждая из них, похлопывала наметы по шоколаднице, и принимала в свою, новую, странную жизнь.
Может быть, в ней было лучше?
Медленно происходил кругооборот: одно замещая, поглощая другое, шагало, путешествуя с каким-то смыслом, работой превышающей долгие-долгие сутки.
По пустынной же глади самого берега, соловой поверхности песка снег веселился горстями мерзлой крупы, несясь, завихряясь. 
Он считал себя избранным, но он был не так чист, намешанный илом и песком. 
На скользком полупрозрачном плато, оголенным вдруг, маскировался  еще один щит – щит наледи. Он притворялся мертвецом. 
Если остановиться, разгрести крупу снега, поддеть чуть взбухшую верхнюю корку льда, то увидишь этот щит. 
Он крупными ледяными лепешками синюшной воды, как дано было ему застыть, так и застыл. Лежал, таился, а, застигнутым принимался нашептывать вдруг всякому какой-то свой  секрет, что заключен был в грязной его среде. 
Будто в панике защищался, боясь за свою целостность.
И это тоже было любопытно-завораживающе. 
Ветер – шалопай продолжал в вольность хлопать по всяким углам, изучая едва ли меняющийся ландшафт за годы.
Романтические баллады зимнего моря, бьющиеся к славе рядовые сочинители-гребешки волн, наметы, щит корок льда, коих враньем заполнен был зимний свет, - все это изобретало свой новый шлягер… 
Когда-то Гавриш был одним из них…
Приморская погода свистела еще и крохотными кристаллическими блестками. Они лезли в рот, сыпались в нос, были настолько мелки, что не разобрать – замерзшая ли то влага моря, соль, или с неба все что-то летело?
Кристаллики не мечтали, ни обещали, не грустили. Они просто наполняли атмосферу, как планктон море. Жили, умирали.
Да, Гавриш когда-то был кем-то из них...
Писатель нашел место, где удобно было спуститься к берегу с обрыва. Там на участке грунта , еще летом отдыхающими были выбиты широкие ступени. 
По ним и зимой можно было и сходить. 
Но, разумеется, при этом необходимо высоко задирать ноги, чтобы добротно устремить в середину суглинистой ступени край своего каблука.
Важно: не угодить в какое-нибудь птичье пятно, или катающуюся ветку, чтобы не поскользнуться, не упасть.
 Удержаться, в случае чего, не было за что.
Спустившись, шагая по берегу, Гавриш обнаружил остатки летнего костра в виде разложенных  разнородистых камней по кругу.
Деревянные спицы с концами вилок, служащие для установки в них вертела на котелок, дабы варить уху, креветок, вечерний ужин.
Писатель осмотрел облюбованное людьми место, а отвлекшись, подошел к морю.
 Ступил на скользкую лепесчатую  поверхность его, внимательно вглядываясь во всякую неискусность. Шагнул еще. Еще. 
Пытливость вела вперед.
 Поплясывал, притоптывал, испытывая лед на крепость. Подошва отскакивала, как от резины, соскальзывала в сторону.
Сколько же людей затонуло здесь, нежданно, негаданно… В прошлых ясных летах в засасывающем иле, тихо затаившимся теперь подо льдом...
Гавриш отдавал отчет, что никто и ничто в окружности сотен километров не имел понятия о настоящем местопребывании его. В окружности десяти – пятнадцати километров не было ни живой души вообще.
И если б лед сломился, и он пошел ко дну, помочь мог, в таком случае,  только  сам себе. 
Писатель осторожно поторопился назад, к берегу.
Полгода Гавриш, как получил первые гонорары за печатные издания. Часть денег вбухал в ремонт квартиры. Другую - в депозит. Третью же - самую большую - выделил на давнюю свою мечту, - купил прицепной трейлер, подержанный кемпинг - прицеп, или как его еще называли - «прицеп-дача», чтобы отправиться в путешествие. 
«Мунстерлэнд» 98 года, в приемлемом состоянии, - белый автодом с четырьмя спальными местами, холодильником, кухней, умывальником и туалетом.
Фаркопом на  джипе 85 года, он выехал на пустынный берег Азовского моря, находящийся между Юльевкой и Приморском.
И вот тут, на высоком берегу,  живописно-выгодном месте, что с прошлого теплого сезона приглянулось ему, как случалось побывать здесь, он мог  созерцать в своем автодоме, тепле и уюте обезглавленный, высохший и взлохмаченный, как бок тараньки, берег зимнего моря.
Видеть старательную жизнь на его одеревенелой поверхности, бессильно бурчащие воды, бьющиеся вразнобой. 
Куда глыбы моря пытались втиснуться  от тоски и одиночества? Куда? Разве только с самого рассвета в горизонт ноздристо-медового холодного Солнца? 
В автодоме, после прогулок, писатель намеревался писать новый роман.
Полки над спальными местами прицепа «Мунстерлэнда»  были забиты консервами, сушеным хлебом, одеялами, книгами, одеждой. Кровати оставались свободными для сна.
Гавриш любил менять места для сновидений. 
В городской квартире привычкой он переходил посреди ночи из комнаты в комнату, в тех, где не было жены, бубня что-то себе под нос. Останавливался, разводил руками, дабы не уткнуться в темную стену и пройти в следующую дверь. Свет включать было нельзя.
Укладывался на новом месте и засыпал. 
Вот такие странности… 
Здесь же, в трейлере, не побродишь. Три шага – и ты в другом месте. 
Ночью в окно смотрелась изолированная светодиодная Луна.
 Она казалась огромной сырной светящейся головой с некоторыми срезами, пробующую этот сыр. Индивидуализирована, уродлива, она желала рассмотреть всех и каждого, а особенно тех, кто тыкал когда-то в нее пальцем.
Хандрила. Тогда  светила спокойно, безразлично, лишь в обязанность.
Молчаливо, странно висел  этот огромный гладкий шар, светящийся изнутри.
Он, как Гавриш упорно подтверждал себе, что  готов положить на алтарь особого одиночества всю жизнь и даже больше, без остатка… 
Сочинительство? Сочинительство тащило, тащило, как те наметы, выдирая из социума, а заодно отвлекая и от того же одиночества.
Гавриш  бросал это дело, потом брался, бился и начинал сызнова. 
Вернуться к всеми принятой, нормальной гражданской жизни… Литература…муза…
 И вот однажды взялось и получилось...
Обустроенный принцип образа жизни, перспектива… 
Дыхание ночи дробит раздражающее всхрапывание жены. Удушливая атмосфера удушлива надышанностью комнаты двоих.  
Острота чувств. А любовь была ли?
А если остановиться? 
Не тратить сил. Отказаться. Жизнь замрет?
 Гавриш приостановился, прислушиваясь к ощущению унылого затянувшегося чувства уединенности. 
 Жизнь - сваха. Терпелива. Плати тем, чем платят все, и от нее потянет  огуречной свежестью, запахом той мечтающей юности. Она знает, как привлечь. А ведь, может быть, тот запах изначально был муравьиным инстинктом…
Сваху эту нужно было хорошо разглядеть. А теперь что?
Только ты сам… 
На всякий запутанный маршрут размышлений, Гавриш брал сигарету, вспыхивал. Озарялись тонкие сведенные брови. Вдыхал, отводил глаза, ощущал, как блаженством наполняются легкие. 
Удавалось отвлечься на минуты. От самого себя, от мыслей и сосредоточиться, например, на том, на чем сосредотачивалась Луна, будучи в апатии.
Да, в эту поездку писатель уехал, не сказав ничего жене.
Теперь будет взбучка. 
«Впрочем, я ей говорил. Она должна понять».
 Мобильник, новая карточка. Только для случая экстренного вызова.
По другим поводам – отвлекаться не стоит. Не разбавляться на пустой треп, обещания. Отвечать на  вопросы с той «нормальной» стороны жизни, как, мол, дела, когда вернешься…
Цель «А» настоящей поездки - в течение пары недель после затянувшихся в месяц новогодних праздников и начала бесплодного февраля - взять, наконец, себя в руки,  начать роман.
Веро?
На взгляд Веро, Вероники, его жены - вся эта сомнительная работа сочинительства, писанина, которому служил Гавриш, все эти исчерканные листки, каракулевым, витиеватым, подскакивающим почерком - оценки в несколько тысяч долларов никак не могут стоить.
Она, ежедневно работающая, пытающая день за днем, ночующая смены, не понимала, за что человеку, таскающемуся в мятых шелковых штанах с полиамидовым портфелем и тубусом в руке, посасывающим разбавленное вино из бутылки, вдруг назначена такая сумма? 
За развитие геморроя? Это вменяемо? Ее это раздражало.
Но муж есть муж, деньги есть деньги.
Она не затруднялась знать, как адски подсластены заработки месяцами безденежья, странных взглядов за спиной соседей, уверенных в размазне, а то и в недоумии главного героя. 
Многочасового сидения за редакцией не поющих, молчащих в ступор, текстов, озарениям, воодушевлениям, бессильным, рвущим жестам бумагу, беседе со стенами комнат...
Ее, Веронику, успокоило только конкретное обещание, что муж-писатель писатель сможет потратиться  на нее, поиздержавшись на подарки и, пожалуй, поездкой в какую-нибудь западную страну.
Писателю еще не успелось представить какую именно страну, как «Верик» сияла и подскакивала, придерживая глазами благоверного. Она едва сдерживала распластавшиеся в разных видах улыбку.