Мольберт, бумага, грифель...

Мольберт, бумага, грифель...

Татьяна Минасян

Мольберт, бумага, грифель…

Остро отточенный карандаш медленно движется по листу бумаги. Тонкая, едва заметная серая линия тянется за ним хвостиком, изгибается, закручивается красивым завитком и обрывается. Потом рядом с ней протягивается вторая такая же «нитка», потом третья, четвертая… А карандаш скользит по бумаге дальше, и под изогнутыми линиями появляется большой круг, а в центре него – еще один, маленький. Простой карандаш откладывается в сторону, его место занимает коричневый, который потом сменяет темно-зеленый, и вдвоем они придают большому кругу тот необычный оттенок, который бывает у зеленовато-карих глаз. А затем и эти два карандаша летят в сторону, и на рисунок набрасывается их черный собрат, и в центре огромного, на весь лист бумаги, глаза открывается бездонный зрачок. Слегка расширенный, идеально-круглый, способный увидеть все вокруг, разглядеть самые мелкие и самые далекие предметы…

Михаил Шубин выпрямился и осторожно отложил в сторону карандаш. Посмотрев на свой рисунок и удовлетворенно вздохнув, он откинулся на спинку удобного мягкого стула. С листа бумаги на него смотрели живые глаза – умные, проницательные и, без сомнения, очень остро видящие и самые мелкие вещички, и вывески на расположенных через дорогу домах. Да еще и красивые, притягательные, слегка кокетливые…

Художник позволил себе немного полюбоваться получившейся картиной, а потом достал мобильный телефон и начал быстро набирать сообщение: «Все готово». Ответ пришел почти сразу: «Молодец».

Больше от Михаила ничего не требовалось, и он, бросив на картину последний взгляд, плюхнулся на стоявшую у стены кушетку, закрыл глаза и приготовился было провалиться в сон, но внезапно закашлялся. Сперва кашель был несильным, но потом Михаил почувствовал, что не может остановиться, и ему пришлось сесть на кушетке, низко наклонив голову и кашлять минут десять, пока, наконец, этот приступ не прекратился. Тогда художник снова лег, почти совсем обессиленный, и через минуту уже крепко спал, забыв обо всех своих проблемах и радуясь самому главному – тому, что еще одна его картина была закончена. И что на работу, охранять непонятно от кого библиотеку, ему надо будет идти только через двое суток, а завтра и послезавтра можно будет посвятить новым рисункам.

Собрание членов петербургского отделения «Светлой мансарды» на следующий день было немноголюдным. В одну из пустых аудиторий Мухинского училища пришли всего восемь человек, остальные были заняты своими картинами. Шубин украдкой оглядел своих единомышленников. Вид у большинства из них был не очень хорошим – усталые, бледные, с синяками под глазами… Особенно болезненно выглядела Анастасия – Михаил знал, что ей чуть больше пятидесяти лет, но теперь ей можно было дать все шестьдесят. Глаза у одной из самых старших художниц «Мансарды» ввалились, волосы, когда-то темно-каштановые, почти полностью поседели, а руки дрожали мелкой дрожью.

- Внучка? – понимающе спросил Миша пожилую женщину, поздоровавшись с ней. Та с тоскливым видом кивнула:

- Да. Плохо ей совсем. Летом еще ничего было, мы ее загород вывозили, по лесу гуляли, а сейчас холодно, не погуляешь особо. Она, даже закутанная, от любого ветерка простужается…

Анастасия глубоко вздохнула и замолчала. Шубин тоже молчал, не зная, как утешить эту прекрасную женщину и талантливую художницу, подарившую здоровье и счастье десяткам, если не сотням людей и вынужденную смотреть, как чахнет ее единственный родной человек, пятилетняя девочка, дочь ее погибшего два года назад сына. «Может быть, Венедикт все-таки позволит ей нарисовать картину для внучки? – подумалось ему внезапно. – Она ведь действительно тяжело больна, тяжелее, чем многие, кому мы помогаем! Даже странно – почему Венедикт раньше этого не сделал?..»

- Мне очень жаль, - произнес Михаил вслух, чтобы сказать собеседнице хоть что-нибудь, и ему стало стыдно – до чего же банально и неискренне прозвучали его слова! Хотя он действительно жалел и слабую здоровьем девочку, и ее измотанную работой, рисованием и заботами о ней бабушку… «Наверняка Венедикт даст ей задание вылечить внучку или даже сам этим займется, - думал он, сочувственно глядя на пожилую коллегу. – Просто он, видимо, сначала ждал, что девочка и так поправится, не хотел тратить наши силы без совсем серьезной причины. Но сейчас-то ситуация, кажется, уже почти критическая, так что он точно включит ребенка в список!»

Молодой человек уже собирался сказать об этом своей собеседнице, когда к ним подошла одна из новеньких в их компании – очень красивая и стесняющаяся своей красоты женщина лет тридцати по имени Светлана. Приближаясь к ним, она смотрела только в лицо Анастасии, лишь слегка кивнув Михаилу, и он, решив, что ей тоже хочется поддержать старшую коллегу, отступил чуть в сторону. Однако, как он заметил уже после этого, выражение лица у молодой художницы было не особо сочувствующим.

- Анастасия Викторовна! – сказала она громко, заставив всех присутствующих в комнате повернуться в ее сторону. – Перестаньте себя жалеть! Это недостойно.

Пожилая художница вздрогнула и растеряно оглянулась сначала на Михаила, а потом на остальных своих «собратьев». Вид у нее стал совсем беспомощный – таких обвинений она явно не ожидала и понятия не имела, что на них ответить.