Мона, или наваждение октября

Мона, или наваждение октября

Мона, моя любимая натурщица, как давно я ее не видела! Мона с телом сильным и гибким, как ивовый прутик, с густыми ореховыми волосами, отливающими золотом на солнце, со светлыми глазами в обрамлении длинных, завитых ресниц, с беломраморной кожей, пахнущей молоком, с родинкой на левом соске...

Та родинка – сколько раз я ее писала? Та родинка – мое солнце, идол, вокруг которого танцует моя душа. Мона считает родинку уродливой, и давно бы уже ее удалила, если бы не тот простой факт, что картины, где она изображена обнаженной, приносят ей приличный доход.

Мне хочется показать ей ее красоту.

Хочется к ней прикоснуться – и многим хочется, я подозреваю, что немаловажным фактом является ее родинка. Вы смотрите на ее грудь, округлую, с вишенками-сосками, вы видите плавные очертания, приоткрытые губы – но эта деталь, маленький бугорок на соске, создает видимость напряжения, собранности, там, где напряжения нет, и взгляд притягивается к нему как к немому подтверждению того, что вас желают, что перед вашим присутствием бессильны. А быть желанным – это то, чего все мы безумно хотим… Не так ли?

  Где, в каких странах ты пропадаешь теперь, Мона, кто смотрит на твое удивительное лицо, пока ко мне приходят случайные, похожие друг на друга люди?

Кто-то пишет тебя? А может быть, кто-то снимает с тебя шелковые платья, заставляя кожу твою покрываться мурашками; кто-то целует мою родинку…

Может быть, ты теперь не носишь широкополые шляпы, не бережешь от солнца белизну своей кожи, а скитаешься в грубых джинсовых шортах и в майке по горам Каталонии, сгибаясь под весом тяжелого рюкзака? Ты так мечтала об этом. Может быть, тело твое усталое стонет от боли, кожа твоя потемнела, руки огрубели, а лицо покрылось сетью первых морщинок? Тогда все твои лица уже написаны  – но я все равно не перестану думать о тебе.

Я продала последнюю картину с твоим участием – покупатель подъехал сам и вынес картину в тонком чехле. Студия опустела. Высокие потолки, светлые стены, большие окна – большие, пустые глазницы, высохшие, живые. Им напиться бы твоих улыбок. По привычке ищу глазами твой взгляд, и не нахожу. День ото дня мои мысли о тебе сгущаются.

Я пишу пейзажи твоими оттенками: глаза твои – море, смыкающееся с небом на горизонте, кожа – облака на рассвете, волосы – кора деревьев и горячий янтарь.

Я продумала десятки образов для картин с тобой – но где же ты? Куда исчезла, в какую точку земного шара? Ты приходила каждый день, пока не пришел день Х, забравший тебя у меня. Я никогда не касалась тебя, ни разу не требовала любви, а лишь любовалась на расстоянии. Ты – свободная птица, мне хочется о тебе мечтать. Где ты теперь? Я смотрю твои фотографии, десятки снимков твоих фотосессий (фотографии не улавливают души твоей, но там: лицо, предплечья, взгляд).

Когда ты стала моим наваждением? Еще в июле, когда ты пришла ко мне в последний раз – я помню тот день как сейчас: ты сказала, что уезжаешь в Европу, не потрудившись объяснить, надолго ли, зачем – просто сказала: надолго; еще в июле ты была всего лишь моею музой. По правде говоря, у меня вас было двое, ты – и еще тот юноша, похожий на Давида Микелнджело, той же стати, с теми же руками. Помнишь, вы как-то встретились в прихожей? Он смотрел на тебя, а ты удивилась, что ко мне приходят так рано. Было всего десять утра, а он уже уходил.

Когда ты перестала приходить, он стал приходить реже, а потом просто исчез, оставив портрет недописанным – но мне было уже все равно, ведь я потеряла тебя. Твои чудесные светлые глаза больше не смотрели на меня – только тут я опомнилась, осознала всю губительность своей нерешительности. Когда ты уходила, обняв меня на прощание, и твой силуэт исчезал в двери, мне нужно было хватать тебя за руки, гладить твои длинные волосы, прижиматься к тебе, одетой в легонький розовый сарафанчик, всем телом, обнимать твои колени – но я лишь лениво подумала, что мне теперь будет здесь как-то пусто без тебя… И выскользнул в дверь подол твоего розового сарафанчика, и стучали каблучки по каменному порогу, потом по мостовой, потом – стихли. Мне нужно было кричать тебе о твоей красоте, мне нужно было покрыть поцелуями твое лицо, руки, плечи, мне нужно было рассказать тебе обо всей твоей богоподобности, величественности, что так контрастирует с хрупкостью твоего тела; нужно было выговорить всю свою любовь, одарить ею тебя. Не знаю, как, не знаю, что нужно было мне сказать, знаю только, что так, как ты, меня не поразил ни один мужчина, ни одна женщина не приковала так мой взгляд, а я струсила, даже самой себе не призналась, что околдована тобой!

Легкая грусть, нежность в глазах, незатейливый комплимент – все, что я позволяла себе в твой адрес. У меня не хватило душевных сил понять значение времени, проводимого нами вдвоем. Это была любовь – но я на нее не решилась. Может быть, это старость? Но мне ведь еще нет тридцати...

Сентябрь был месяцем окрыленности: я поняла, что ты мне нужна, и ходила, не касаясь земли ногами, и подолгу сидела у окна, вспоминая наши беседы и твой взгляд, и ту родинку…  Мои картины были лучше прежнего, продажи возросли, меня пригласили на выставку – но это больше меня не радовало.

Октябрь начался дождями, сырой ржавчиной тишины. Мне почему-то стал часто вспоминаться твой голос: невысокий, осенний – так бы я его обозначила. Мне не хватало именно твоего голоса.

И сейчас не хватает.

Мерить шагами комнату – так мечется по клетке разъяренный зверь. Густые волосы Моны, блеском золота на солнце; блеск розовых губ со вкусом белого меда; движение тонких пальцев по окружности моего твердеющего соска; холодная золотая цепочка на белой и тонкой шее – и теплая кожа ее под моими губами – ничего этого не было никогда.