Мост в мечту

Он не помнил, когда впервые увидел тот сон. Сон, который, навещая его время от времени, перекраивал всю его жизнь.

Изменения происходили постепенно, но неумолимо, — точно гвозди вбиваемые в крышку гроба его нормальной жизни. По одному вносили незаметные изменения, но, в конечном счёте, переломали всякий намёк на привычные жизненные устремления.

Он каждый день просыпался, видя перед глазами образ из сна. Девичье лицо, в котором ещё были заметны детские черты и только-только обозначились женские. За время долгого знакомства, он успел всем сердцем полюбить девушку. Её тонкая и хрупкая фигурка стала для него абсолютом женственности. А невероятную её бледность приписывал аристократичности.

Однажды, ещё в пору пламенной и чувственной юности, он загорелся идеей воспеть её в стихах. Так началась пора творческих терзаний и мук. Он мог исписать десятки страниц, восхваляя чувственные губы и столь милый, едва вздёрнутый носик. Мог неделями подбирать нужные слова, чтобы наиболее точно передать её резко очерченные скулы. И по целым месяцам писал о том неумолимом пожарище, которое его опаляло, но в то же время согревало и, разгоняя тьму, указывало жизненный путь.

Когда он писал о девушке из сновидений, им овладевала небывалая мечтательность. Казалось, пропасть, между миром грёз и ним, простым человеком, сокращалась. Подобное рождало, в мечтательном сердце, смелую надежду, что однажды ему удастся навести мост меж двух миров. Надежду, что он сможет её обнять и сказать обо всём, что его так волновало.

Но, когда он брался читать результат своих старательных трудов, полных мечтательной надежды, его посещал мрак беспросветного отчаяния. Смелые слова становились грубыми, оскорбительными и пошлыми. Описания и восхваления не точными, обманчивыми и ложными. Он ощущал себя варваром, осквернившим храм, чувствовал, что оскорбил богиню, которой был уже всецело одержим.

Со свирепой яростью вычёркивал грубые и не точные слова, не верные речевые обороты, целые абзацы в которых находил лишь бессильное отчаяние.

Но, каждый раз, оставляя от своего тяжкого труда только разорванные обрывки и пепел, он находил в себе силы начать всё сначала. Это было его судьбой. Он любил и ненавидел провидение за ту неуловимую красоту, что преследовала его во снах и опаляла молодое сердце.

Начинал сначала, и, по мере работы, обретал страсть творца, которая росла подобно лавине. Каждую свободную минуту он перебирал в уме нужные слова. Всякий его помысел был направлен на то, чтобы на бумаге оживить дорогую сердцу, не стареющую деву.

И вновь он наводил мосты меж двух миров лишь затем, чтобы самому же вновь, в отчаяние, разорвать в клочья и сжечь свои труды.

Он заранее был обречён на провал. И всё же, не имея ни единого, даже самого малого, шанса осуществить свою мечту, молодой мужчина не отступался от своей смелой надежды. Как ревностный борец за своё правое дело, из раза в раз поднимал знамя несбыточной мечты. И столь он был непоколебим, столь ярко пламенел любовью к девушке из снов, что само провидение сжалилось над его мучениями.

Когда это случилось в первый раз, казалось, сердце хотело разорваться в клочья. Только он, молодой и одержимый, проснувшись в холодном поту, бросился скорее писать о первых переменах в своём, прежде неизменном и привычном сне.

В его усталой голове спутались мысли. Он не мог порядочным образом передать бумаге то, что так взволновало его во сне. Получались простодушные и не выразительные описания, которые не могли породить и блеклой тени тех ярких чувств из сновидений, что ещё не покинули его.

И всё же, понимая, как неумело и грубо получалось, он раз за разом рассказывал о незначительной перемене. Пытался увиденное преподнести с нескольких сторон, но ужасно путался, повторялся и что-то, да упускал.

Предвидя, что всё получится, как обычно, интуитивно ощущая свои промахи, он всё же был невероятно счастлив. Его фантазия, за годы творчества, немыслимо развилась. Пытаясь на бумагу излить воспоминания из сна, он вновь и вновь их переживал.

Не отрывая глаз от тетради, следя за спешно летящим пером, мужчина всё же был во власти мысли. Внутренний взор был первичным. И ни что в реальном мире не могло его вырвать из мира грёз.

Потребовалось время, продолжительное и полное терзаний неумелого творца. С большим рвением и жаром, он вновь и вновь брался за работу, чтобы суметь оживить прибавившийся к привычному сну фрагмент. И однажды ему это удалось.

Впервые, почти за полгода, он смог увидеть неизвестное прежде продолжение сна. Теперь он не только видел девушку, укравшую его сердце, не только заполненную туманом улицу, но и шёл рядом с девушкой, о чём-то говоря.

Он так старался у забвения отнять хоть что-то, что во всех, самых мельчайших подробностях описывал перила и лестницы ближайших домов. Он с педантичной точностью, часами подбирал названия оттенков, чтобы описать окрашенные двери. Перечитал несколько книг по ботанике, чтобы верно назвать сорняки, разросшиеся в цветниках. А уж сколько времени он потратил, чтобы в должной мере описать наряд девушки и серебряное ожерелье, которое так шло к её чудесной белой шейке.

Из того немногого, что мог разглядеть в прорехи тумана, составлял карты, а после целые недели потратил, пытаясь по обрывочной географии найти нужный город.

Только ничего у него не получалось. Он не смог отыскать подходящий город, хотя имел неплохие ориентиры, — крупные храмы в готическом стиле с уникальными элементами. Ему даже не удалось найти упоминаний о подобных сооружениях.

В ещё большее отчаяние его приводило понимание, что он так и не сумел должным образом описать свой сон. А забвение не спешило вновь отпирать клетку, выпуская наружу новое продолжение сна.

И всё же он писал. Как бы отчаяние не пыталось им завладеть, он всё равно писал. Проявлял не здоровое упорство, за что не единожды получал награду, приоткрывая завесу бездны и видя всё новые и новые фрагменты сна. До того крохотные, что вызывали боль, но такие чувственные и яркие, что собой заменяли ему целую жизнь. Ведомый непреклонной жадностью, он продолжал писать.

Мир не стоял на месте, а жизнь продолжала свой бег.

Когда он, ещё в пору юности, взялся писать стихи, то к этому и родители, и приятели отнеслись с пониманием. Он не избежал добрых и беззлобных колкостей, но только этим тогда и ограничилось.

Что родители, что друзья, с видом знатоков, говорили:

— Да ведь он влюблён!

Только время расставило всё по своим местам.

Именно приятели первые заметили неладное. Влюблённый поэт, да как огня боялся компании девушек. Несколько раз у него, совсем ещё юнца, пропадали, без видимых причин, тетради с восхвалениями странной девушки.

Эти тетради, каким-то необъяснимым образом, пропав у владельца, оказывались у самых разных девушек. По всей школе, среди молодых особ, ходил слух о болезненно влюблённом.

Конечно, над ним смеялись не таясь. Были издевательства и травля, когда не видели верные и крепкие друзья. Но всё же находились и сострадательные женские сердца, которые мыслили, что в их силах его спасти и в мир простой, порой жестокий, назад вернуть.

И только тут, впервые, всё начало становиться очевидным. Друзья детства и юности не могли не заметить странности, — молодой поэт, всё меньше походя на человека, отталкивал от себя всякую девушку. Не важно было, кем она слыла среди молодёжи, — он всё равно её не замечал.

Только тогда на него, уже одержимого, впервые посмотрели без самообмана.

Те немногие, что не оставили его и не стали презирать, пытались помочь. В то время у него невероятно часто терялись и пропадали тетради со стихами. Только он не отступал, вновь и вновь всё сначала начинал.

Перед выпускным и родители начали подозревать неладное. А когда, однажды, к ним в дом пришли последние приятели их сына, и рассказали о нездоровом хобби, родители впервые всерьёз задумались, что что-то не так. Они думали, что их отпрыск готовиться к экзаменам. Когда их сын ещё был на занятиях, зашли в его комнату, — их опасения подтвердились. Кипы исписанных бумаг, изорванные тетради и жестяная банка на подоконнике переполненная пеплом.

Они пытались говорить. Убеждали, просили, требовали и угрожали. А ему было всё едино, сидел и ничего кругом не замечал. Придя в отчаяние, после долгих споров, родители решили, что благом будет оторвать разнеженное чадо от семьи. Пожить немного своей головой, да не просто так, а с пользой, — отправить в ученичество.

Два года они не общались. Родители думали, что он затаил смертельную обиду, но на деле молодому человеку было просто не до них.

Он посещал только обязательные занятия и не тратил ни единым часом больше, чем того требовала минимальная посещаемость. Он жил лишь в те минуты, когда не учился и не получал внеочередную порцию тумаков и издёвок, — только во снах и во время написания стихов.

И по мере того, как тяжелее ему становилось жить, тем больше он отрешался от мира. В какой-то момент, оплошав, до того отрешился, что пропустил значительно больше положенного. Так он, всеобще гонимый и презираемый, и вылетел с учёбы.

Когда он вернулся к родителям, ужасно худой и слабый, с огромными очками на носу... Отец не дал матери сказать и слова. Холодно рекомендовал отдать долг родине, говоря:

— Глядишь, всё дерьмо из тебя выбьют!

Только даже родине, с её безмерными и жадными объятиями, он оказался не нужен. На что ей столь болезненный и сутулый дурачок?

В этот раз отец и вовсе отрёкся от старшего сына. Младший брат, ещё только с первыми и слабыми усишками, смотрел с невероятным презрением на старшого. И только мать утирала тихие слёзы.

А после он работал. Устраивался, куда только мог. И держался на месте, пока травля не обретала слишком губительный оборот.

Молчание вызывает недоверие, а недоверие здравые опасения. Но, только глядя на столь жалкого типчика, который всё терпел молча, мало кто удерживался чтобы не обидеть его и не взвалить свою работу на его плечи.

Рабочие места, менялись, а он всегда принадлежал только одному делу. Работа была необходимостью, а творчество, — жизнью.

Прошли многие года, полные страданий и лишений, различных испытаний и сомнений.

Чем дольше продолжался его творческий путь, тем меньше он сомневался в себе. С каждой новой работой ему приходилось много меньше вычёркивать неумело использованные слова. То, что оставалось в сухом остатке, рождало в уме обрывочные образы и чувства. Но всё же мужчина также явственно, как пару дней голодавший чувствует голод, ощущал, что чего-то не хватает. Он упорно продолжал пытаться правильно сложить слова, чтобы вместе они оживили мир грёз.

Он писал на бумаге, неважно было на какой, но только так у него выходило оживлять переносимые мысли. С другой стороны читать, и тем более править на бумаге, значило разводить грязь поверх ломаного почерка, — это ему не нравилось. У него получалось странное дело, — если он писал на бумаге, а после переносил на компьютер, то чувства не пропадали, но если писал сразу в электронной версии, то чувства исчезали.

Так и получилось, что последний свой текст, с абсолютно вырванными у бездны чувствами он не успел "оцифровать". Чудесная повесть в стихах, которой он посвятил всю жизнь, осталась в виде едва разборчивого почерка. Когда он писал эту повесть, то не замечал поля, писал поверх бумажной обложки. И, закончив, он отложил тетради, ведь они больше были не нужны, — свою работу он мог читать по памяти. И именно этим он занялся, прежде чем лечь спать. Тот сон стал первым, который он пережил целиком и полностью.

В этом сне поэт обрёл молодое и здоровое тело. Он ощущал, как в нём бурлит жизненная сила. Нутро не ломило от желудочных язв, заболеваний печени и селезёнки. Поэт, ощупывая языком зубы, обрадовался, — все на месте и, как и должны, крепкие.

Он внимательно вглядывался в туман, замечая разные детали, описывал их в уме с невероятной точностью. Со спокойным сердцем он шагал вперёд, смотря на ближайшие каменные дома. Улыбаясь, разглядывая далёкие готические храмы, подумал:

"А всё же я вас нашёл!"

После, услышав дребезжание колёс экипажа по брусчатке, бросился бежать вперёд, чтобы наверняка выручить дорогую своему сердцу девушку.

И он не только успел, но и немного поспешил. То, что он нарушил хронологию, вначале испугало его. Он боялся, что подобным раскроет себя и его вновь посадят на зрительское место. Но... ни кто не спешил ломать им сотканную повесть. Он, с небывалой радостью, как молодой и пылкий актёр, наизусть знающий роль, впервые вышел на сцену отыграть её.

Они долго бродили по туманным улицам каменного города. Говорили и смеялись, радовались мелочам. Она попросила проводить её домой, а поэт, отыгрывая роль иноземца, с печалью сказал:

— Миледи, простите мне моё незнание, но в вашем городе... с позволения сказать, меньше суток.

Конечно, он знал, куда нужно было идти также хорошо, как и знал, чем кончиться их совместная прогулка.

Она согласилась показать дорогу, только с тем условием, что он не оставит её на пол пути. Мужчина наизусть знал, чего ему будет стоить ответ. Улыбнулся и сказал:

— Обещаю.

Едва заметно блеснуло её серебряное ожерелье. Пути назад больше не было.

После долгого пути и пустого блуждания, они вышли на открытое пространство. В обманчивом тумане всё казалось не тем, чем было.

Девушка, держа его под руку, сказала нежно-нежно, что они в парке. Только он знал, что это не так и невольно улыбнулся.

Спустя время, когда туман утратил свою густоту, перед ними явственно вырос мраморный склеп. Ущербная луна осветила округу, и поэт в полной мере разглядел объект своих воздыханий. Мёртвенно-бледная кожа. Обескровленные, посиневшие губы. И руки со вскрытыми венами, из которых не выступала кровь.

Девушку изумляло, что жертва не только не боится, но ещё и нежно ей улыбается. А поэт уже понял, что это его мир, и что он может изменить финал, нужно только...

За время творчества, поэт успел преждевременно состариться. Он всего себя отдавал делу. Был невнимателен к телу, но, то сослужило ему лучшую службу и позволило ступить на земли иного мира.

Не стоит думать, что поэт умер, — он всего лишь уснул, переносясь в мир грёз, в свой мир. А тело всего-то и позволило ему сделать последний, долгожданный шаг.

Но на этом история поэта не окончилась. В мире грёз он обрёл новое тело, но в прежнем...

Его последний, ещё не правленый текст оказался на просторах интернета. И кто бы только мог подумать, как любовные стихи, обращённые своей убийце, могут повлиять на некоторые умы.