Моя гнилая душа

Моя гнилая душа

Не совместимы гордость с любовью. Гордым можно быть, когда пишешь песню, когда ложатся на бумагу звуки, когда сама душа открывается навстречу миру, и ты знаешь, что создал шедевр. Когда пишешь — чувствуешь себя богом. Когда протягиваешь диск и листок бумаги ей, родной, любимой, — рабом. Прахом у ее ног. Полным дураком.

Весь мир начинает вдруг вертеться в бешенном ритме, кружится голова, дрожит предательски голос и кажется, что все взгляды направлены только на тебя. Нет, даже больше — что стены школьного коридора вдруг расширяются до бесконечности, и внимание всего мира, может, даже вселенной вдруг сосредотачивается на тебе — мелкой пылинке.

Все ждут, что она ответит. Все стараются втоптать тебя в грязь. Но ты ничего не замечаешь. Видишь только до боли любимое лицо, широко распахнутые синие глаза, изгиб пухлых губ. Смотришь только на нее. Как будто и нет в этом мире никого больше. Да и не нужен ведь никто. Ты ждешь и боишься. Мир ждет и насмехается.

— Посмотришь? — не требуешь, просишь. Нет даже больше, умоляешь. Протягиваешь дрожащими руками выстраданное болью и кровью дитя, кидаешь все, что у тебя есть к ее ногам, и слышишь в ответ холодное:

— Отвянь.

Весь мир вдруг рушится в одно мгновение. Или ты рушишься. С оглушительной высоты собственных фантазий разбиваешься о суровую твердую землю. О тихий смех за спиной. Как они меня называют? «Ромео»? Пусть. Горький комок в горле. Да, гордость и любовь вещи несовместимые.

Я люблю ее. А она разворачивается холодно, и уходит смеясь, в окружении подружек.

Пронзительной трелью визжит звонок, и все бегут к дверям в классы. Все, кроме меня. Что мне уроки? Что мне школа? Что мне жизнь? Мой ангел меня предал.

Болит голова, дрожат руки. Выскальзывает их мокрых пальцев диск, катится по полу к крашенной желтым батарее. И за ним — белая ласточка тетрадного листка.

Вдруг стало тихо. Я ненавижу тишину. Я ненавижу этот коридор со светло-желтыми стенами. С прямоугольниками дверей в классы с одной стороны, окнами на школьный двор — с другой. И яркое, апрельское солнце, чьи лучи заливают коридор янтарным светом. Ненавижу эту школу и ненавижу себя. За трусость.

Я месяц работал над этой песней. Я каждый аккорд подбирал подобно драгоценной жемчужине. Я писал стихи, изливая ей, единственной, свои чувства. Я должен сделать все, чтобы она меня выслушала. Я не сдамся. Не получилось сегодня — попробую завтра. И еще, и еще, до финала.

Я поднял диск, засунул его в рюкзак. Уже собирался встать и пойти в класс, извиниться за опоздание, как услышал:

— Погоди-ка, Ромео! Поговорить надо.

— Потом, — я медленно поднялся. — У меня сейчас урок.

— А я сказал — сейчас.

Что-то странное было в этом голосе. Угрожающее. Обжигающе холодное.

Почувствовав невольную дрожь, я медленно обернулся. Встретился взглядом с налитыми кровью глазами и неосознанно шагнул назад. Старшеклассник Андрей явно не шутил. Он было схватил меня за воротник, но стоявший рядом Димка из 11б его одернул:

— Не здесь!

Мне не повезло. После звонка в коридорах никого не было, и никто не видел, как меня тянули к лестнице, потом вниз, в квадратный пятачек между лестницей и вечно закрытым, «черным» выходом. Я мог бы закричать, позвать на помощь, но невесть откуда-то взявшийся страх, густой, темно-серый, лишил меня дара речи.

— Я же предупреждал тебя, козел! Предупреждал, чтобы бы к Ленке не лез? — шипел Андрей, вдавливая меня в облупившуюся стену. — Предупреждал?

Я лишь нервно сглотнул.

— Я только… — чудом выдавил я. Слова вышли какими-то беспомощными и едва слышными. Серый страх внутри медленно перерос в ужас. Я понял, что на этот раз все серьезно.

— Предупреждал, — не слушал Андрей. — А старших надо слушать, щенок.

Первый удар был несильным, кулаком в живот. Перехватило дыхание. Я согнулся пополам и тотчас же получил коленом в нос. В голове вспыхнуло. Мир разлетелся на кровавые осколки.

— Потише! — вновь одернул Андрея Дима. — Не покалечь мальчишку!

Еще не веря, что все это происходит со мной, я упал на колени, оперся ладонями о холодный пол. Что-то горячее потекло по губам, капнула на пальцы красная капля, потом еще, и еще, все чаще.

Андрей схватил меня за волосы, резко дернул вверх. Вновь боль, острая, оглушающая, а сквозь нее шепот:

— Ты ведь будешь хорошим мальчиком и оставишь Ленку в покое?

— Не могу. — Я боялся. Очень боялся. Но любовь была сильнее страха:

— Я люблю ее.

— Андрей! — воскликнул Димка, но Андрея понесло.

Меня швырнуло о стену. Что-то хрустнуло. Я упал на бок. Андрей пнул меня ногой в грудь. Я сжался в комок, защищая живот, обнял голову руками. Андрей осыпал меня все новыми ударами — по рукам, по спине, по плечам. Боли уже не было, было какое-то туповатое безразличие. Дима что-то кричал, наверное, пытался остановить, и к его крикам вдруг присоединился другой, пронзительный, девчонки: