Моя спасительная недоверчивость

Моя спасительная недоверчивость

«НН – Н»

И сказала подруга деланно:

- Ваше деланное недоделано,

То, что делано -

Недоделанно («е»)-переделанное

Плохо-сделанно («е»), хоть и сделано.

Периодически приходящему ко мне желанию заняться философией, я, указав ему на приведенную выше абракадабру, спрашиваю, но как? Ка строить логически-непротиворечивую, строгую картину мироздания в языке, где изменение одной лишь буквы в окончании слова приводит к образованию нового понятия? Зачем удерживать мысль в рамках правил, основанных больше на традициях, чем на здравом смысле, к тому же часто противоречащих одно другому? Почему «увидав справа», он «свернул вправо»? Почему, когда она «заворожена», то смотрит «завороженно»?

Гегель хвалил немецкий язык за изобилие близких по смыслу, но в деталях различающихся терминов – это, по его мнению, дает немцам преимущество в спекулятивном мышлении. (В Английском «голубой» и «синий» неразличимы, а есть ли в нем «основополагающая всеобщность отрицательного» – не ведаю.) Кстати, тем из вас, кто заинтересуется этим искусством – искусством «чистого разума», я советую прочитать первый том его «Эстетики» - наиболее внятная у него вещь, там есть любопытный абзац прямо о нашем техно-обществе, который прекрасно показывает ясный ум этого великого мыслителя. «Эстетика» даст и полное представление о диалектике или картине мира «переходов». Вас удивит, что его диалектика не имеет ничего общего с той пошлостью, которую преподают наши университеты, да еще и под видом Марксизма. Я уважаю Маркса за эрудированность и сверхчеловеческое трудолюбие, но не могу простить ему его почти религиозной веры в эту фикцию – прибавочную стоимость. Возьмите третий том его «Капитала» и вы увидите, как блестящие, остроумные, современные рассуждения о движении капитала, о биржах и акциях соседствуют со смехотворными постулатами о том, что, дескать, железнодорожные рабочие приносят прибавочную стоимость, следовательно, они эксплуатируемы, а работники торговли прибавочную стоимость не приносят, значит, и эксплуатации нет. Подозрительная толерантность к «лавошникам» - не пролетарская. Найдите этот абзац и дайте прочесть какой-нибудь кассирше-марксистке. Будет интересно.

Вообще-то, я не доверяю им обоим. Эта недоверчивость у меня с детства.

Маленьким мальчиком, придя из школы, я закрывал за собою высоченную дверь большой и пустой (и мама и папа были на работе) квартиры, мыл в сумрачной ванной комнате руки и, пройдя на кухню, обнаруживал там, на столе, завернутую в полотенце кастрюльку с гречневой кашей – мама заворачивала кастрюльку, чтобы сберечь тепло и избавить меня от ужаса перед зажиганием газовой плиты. Я точно знал, что газ может взорваться, и поднести горящую спичку к шипящей конфорке было сверх моих сил.

Газовая плита вызывала страх еще и потому, что иногда мог прийти «Горгаз», украсть меня или убить – по крайней мере, мне строжайше было запрещено открывать дверь «Горгазу».

Поев кашу или котлеты или пирожки, я садился в гостиной за высокий стол, а чтобы писать и рисовать было удобнее, подкладывал под попу на табурет книжки, чуть ли не словарь Даля – он был удобен по формату. Дальше я делал уроки. Особенно мне нравились уроки, где можно было рисовать иллюстрации, например, география или история.

Так однажды, сидя на Дале и болтая в воздухе ногами, я увлеченно рисовал карту феодальной Франции, как вдруг в дверь громко, властно постучали. Я подбежал к двери и спросил, как меня учили: «Кто там?» «Горгаз» - прозвучал хриплый мужской голос.

Ужас. Чистый ужас без примеси сопротивления разума – он овладел мной мгновенно, как удар с неба. Со всех ног я кинулся по длинному коридору подальше от двери, и заперся в туалете. Там я и просидел до того времени, пока домой не вернулась мама. Она спросила: «Ты где? Ты зачем заперся? Ну-ка открывай!»

Но я не спешил, я вдруг представил, что «Горгаз» может подделать голос мамы – и я заплакал от горя. Страх лишал меня матери! И только гневный голос отца, обещавший выдрать меня хорошенько, вернул меня к действительности.

С возрастом недоверчивость к очевидному только усилилась. Подростком я испытал чувство влюбленности – в общем-то, славное, облагораживающее людей чувство. Но испытав его, я был насмерть отравлен ядом подозрительности, и вот почему. Объектом моей симпатии была милая девочка-подросток, белокурая, худенькая – просто эльфийская принцесса. У нас были свидания – так она говорила подругам, а у меня сердце замирало от звучания этого слова: «свидание». На одном из таких свиданий (а проходили они в старой парковой беседке, утопающей в кустах сирени) я почувствовал, что мне надо решиться и поцеловать ее. Мне было очень страшно и непонятно – как это произойдет? Она – я не уверен, но, скорее, да – давно ждала этого. Мы молчали, сидели на лавочке, наши руки соприкасались, и через рукав рубашки меня опаляло девичьим магнетизмом. Я искоса посмотрел не ее лицо – и (я прошу, верьте мне и не спешите с ироничным диагнозом), и под нежной, светло-бежевой от загара (был конец лета) кожей милого лица увидал другое лицо – лицо черное, морщинистое. Лицо полуночной ведьмы. Я увидал его настолько отчетливо, что не в состоянии был пошевелиться от страха. Она спросила что-то, я ответил. Она опять что-то сказала, она ждала! И я, холодея от ужаса, приблизил свои губы к ее губам, и мы поцеловались! Мы целовались, и это было восхитительно прекрасно! – а я ждал, что меня проглотят, или в меня залезут.