Муха

Муха

Она коварная штука.

При тусклом свете сороковки я стоял над кухонным столом, извлекал окурки из переполненной пепельницы и выпотрашивал их на развёрнутую газету. Не о чем, конечно же, я и не подозревал. Печка давно прогорела и перестала трещать, а вот муха, тем временем, уже играла со мной в прятки. Ее мерзопакостное жужжание, напоминавшее звук, мчащегося по молнии, бегунка, нимбом кружилось над моей головой, изредка приближаясь то к правому, то к левому уху. В секунды этих нечастых приближений, я испытывал нестерпимый дискомфорт от брезгливого предвкушения щекотки в области шеи – что, пожалуй, пока было для меня единственным понуждением как-то на нее реагировать. Периодически я оборачивался поймать ее взглядом, но всякий раз, будто зная наперед мои действия, муха ускользала из зоны видимости, словно взгляд мой был для нее струей дихлофоса.

Я ж не зря говорил, что она коварная штука.

Через некоторое время я прекращаю ужиматься, привыкаю к мухе и впредь не обращаю на нее никакого внимания. Вглядываясь в то, как под моими копошащимися пальцами растет кучка подопревшего табака, я вдруг озадачился: а может ли муха, вообще, тут находиться, когда середина января и за окном – минус двадцать четыре.

Достаточно долго я размышлял по этому поводу, взвешивая все за и против, пока мои зрачки самостоятельно не перескочили с табака на охапку дров, сушившихся около печки.

Тут я вспомнил, как отроком стоял напротив этой же самой печи, и так же была зима, сушились так же дрова, и так же по кухне летала муха - только был день. Я спросил тогда у отца: "а разве мухи летают зимой"? На что он ответил мне, что вероятнее всего муха замерзла осенью в дровнике, с дровами попала в дом и ожила под воздействием тепла. И все…

Одного мимолетного воспоминания с отцовским пояснением оказалось достаточно, чтобы смело заключить: не смотря на крайнюю редкость события, летающая муха в середине января вполне себе реальна и оправдана, как минимум, если в доме присутствует охапка дров; да и к тому же, я ведь сам лицезрел ее той далекой зимой, живую и летающую.

Вот здесь та вот я и попался на ее крючок, сорваться с которого не распоров себе губы не представлялось возможным. Так что, все происходящее далее будет приниматься мной на веру автоматически. Каждый раз обещаю себе больше не вестись на ее «разводы», но, повторюсь, эта сука коварна: сначала она подсунет вам нечто настолько реальное или, как минимум, совместимое с теоретической вероятностью, что вы с легкостью в это поверите, а потом вытворит с вами все, что захочет.

И вот я сам не понял, как пропустил временной промежуток, в котором “бегунок” разогнался по молнии до такой степени быстро, что муха в итоге стала пчелой.

Я почувствовал, как на висках проступил пот: пчелу та уже нельзя игнорировать так просто, как муху. Пчела — не только назойливая тварь. Ее огненное жало, вонзившись в тело, доставляет такую палитру эмоций и боли, что — ну ее к черту. Еще с детства я помню, что такое пчелиный укус – это что-то между раскалённой сковородкой к щеке и уколом, в двух словах: чрезвычайно больно.

Я стал гораздо чаще дергать головой, вертеться и язвительно психовать от собственной беспомощности и абсурдности ситуации (было уже не до табака); в ход теперь пошли руки — ими я стал периодически отмахиваться от потенциальной угрозы, чтобы не подпустить ее к шее.

Но сколько бы я не оборачивался поймать ее (как мне казалось непредсказуемо-молниеносными рывками), изворотливая пчела, каким-то непостижимым разуму способом, всегда оказывалась ровно позади меня, все там же, где и была муха – перпендикулярно затылку, вне зоны видимости.

Ко всему прочему, она начала стремительно обретать все бо́льшие и бо́льшие масштабы — я понимал это по нарастающему жужжанию и по какому-то еще неизвестному мне чувству, с помощь которого, человек, будучи не видя субъекта позади себя, способен ощущать его присутствие и даже мысленно рисовать его образ, если тот дает хоть какие-то к этому подсказки, например – издает звуки. А звуков было достаточно, даже более чем.

И вот «бегунка» сменил парящий над головой кукурузник: пчела обстоятельно увеличилась. Спина явственно теперь ощущала над собой волосистое, в широкую черно-оранжевую полосу, корпулентное существо, согнутое в окрыленную, опухшую в нижней части и урезанную в верхней букву «С». На ее желтой ромбовидной головке, должно быть, были недружелюбно-узкие черные, похожие на фары Toyot'ы, глаза, над которыми нависали надломанные пушистые антеннки. И не понятно было, что омерзительнее — эти антеннки или ее глянцево-черное, в толщину сабли, крючкообразное жало, которое торчало из одутловатого брюшка и едва не касалось острым кончиком моей спины промеж лопаток (в какой момент я как будто даже ощутил его легкое прикосновение).

И вдруг моя психика не выдержала. Одним опрометчивым скачком я оказался около печки, взял в руки по одному угловатому полену и несуразным, дико размашистым вихрем заметался по кухне, бранясь самыми мерзкими словечками лексикона и нещадно избивая вокруг себя воздух. Газета с табаком, пакетик с пустыми гильзами от бычков и почти пустая пепельница оказались в радиусе вихря и смахнулись на пол. Лязг стукнувшегося о половицу хрусталя, видимо, спугнул пчелу, и та постепенно стала от меня отдаляться – подзастрявший в зените «кукурузник» наконец-то двинулся в сторону горизонта (на самом деле, своим угасанием ознаменовав конец всему этому бреду, но инерционно я пока еще не мог прийти в сознание полностью). Я осмотрелся и подумал, что напуганная пчела, должно быть, спряталась за холодильником в сыром кухонном углу, где и притихла.