Мы долгое эхо друг друга

Мы долгое эхо друг друга

  Я снова сижу на скамейке у пруда в городском парке и смотрю, как на воду плавно слетают дубовые и кленовые листья. Жёлтые и совсем зелёные, красные и коричневатые. И те, и другие резные, но у одних края закруглённые, у других – зазубренные. Они будто несут на себе отпечаток жизни, борьбу и равновесие её противоположностей: чёрное – белое, живое – мёртвое. Тупое – острое…

  Моя боль уже стала тупой. Мы привыкли друг к другу, и боль теперь тихо дремлет где-то в сердце, позволяя мне жить обычной жизнью. Правда, иногда она просыпается и напоминает о себе, и тогда я прихожу сюда или в любое другое место, которое было нашим.

  Сегодня я здесь не просто потому, что парк недалеко от дома. Когда нужно, я могу преодолеть любые расстояния. Просто сейчас осень, и воспоминания становятся яркими, как ни в какое другое время года. Осень подарила мне её и забрала, будто подразнив, дав насладиться счастьем и спрятав его на дно тёмного ящика. Всё изменилось так быстро, как ненадёжная октябрьская погода: вот она радует тебя солнечными бликами и отражением ясного неба в пруду, а через час над городом повисают тучи, сыплет мелкий дождь и ветер срывает с деревьев их летние наряды.

  Сегодня три года, как её нет рядом со мной. И не только рядом со мной – её просто нет. Так странно думать об этом. Я – есть, а её – нет?.. Я закрываю глаза и ясно вижу её перед собой. Она идёт к скамейке, где я сижу и жду её, по аллее парка, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не побежать и не прибавить шаг, а капюшон всё равно спадает, и ветер треплет её пушистые русые волосы. Она держит в руке сложенный ярко-жёлтый зонт и улыбается мне, и от этого аллея наполняется светом. Конечно же, она есть. Иначе как я могу видеть всё это?..

  Она звала меня Ёжиком, сам не знаю, почему. Я помню её пальцы, их нежное прикосновение к моей щеке и её шёпот-дыхание возле самого уха: «Ёжик…» А мне она всегда напоминала лучик света, готовый светить в любой тьме, в любую погоду. Мне и правда становилось светлее с ней…

  Мы познакомились такой же осенью. Она кормила хлебом лебедей в пруду, а я наблюдал за ней. Я даже собрал букет из кленовых листьев и гроздьев рябины, чтобы подарить ей, а она вдруг уронила в воду свой шёлковый шарфик. Мы вместе доставали его, потом я всё-таки вручил ей букет, потом мы пошли кормить белок, потом… Потом мы быстро поняли, что знали друг друга всю жизнь, но каким-то нелепым образом разлучились. И чтобы исправить эту досадную оплошность, решили всю оставшуюся жизнь провести вместе.

  Мы правда были одним целым. Мы любили одну музыку, одни книги, фильмы, одну еду, мы никогда не ссорились. Могли, правда, повздорить по мелочи, да и то это было так редко, что казалось сном. Моя Иринка, мой Лучик, так смешно сердилась: хмурилась и смотрела на меня из-под пушистых ресниц, пытаясь придать лицу побольше строгости, а серо-голубые глаза всё равно светились любовью.

  Зимой мы ездили на лыжную базу. Я радовался красногрудым снегирям, серебристому инею и вечнозелёным елям, засыпанным снегом, не понимая, почему раньше не замечал этого. Она была счастлива, даря звонкий смех, свет и радость лесу и всему миру, и мир отвечал ей взаимностью, захлёбываясь счастьем вместе с ней. Мы и Новый год встречали там же, в снятом на базе домике. Она была настоящей Снегурочкой в белых варежках и шапочке, из-под которой выбивались две русые косички. Крупные хлопья снега падали на её волосы и ресницы, и я был уверен, что попал в сказку, что в жизни так просто не бывает. Мы играли в снежки и пили шампанское в лесу под настоящей ёлкой, а потом уснули на одной кровати, обнявшись, прямо в свитерах…

  Мне никто не верил, что почти год нас связывали только платонические отношения. Но это было правдой. Каждое её движение, прикосновение, слово, каждый неуловимый жест или случайный взгляд несли в себе столько нежности и любви, что нам обоим хватало этого с головой. Мы обменивались нежностью, не смешивая её. Всё получилось естественно и как-то само собой. Я до сих пор помню её маленькую ладошку в своей, тепло её щеки на своей груди, лёгкое дыхание, от которого шевелились пряди её волос, помню их цветочный запах, мочку уха с серёжкой-камешком… Мне тогда хотелось закричать громко-громко или умереть от счастья. В приёмнике играла старая песня Анны Герман: «Мы – нежность, мы – нежность, мы вечная нежность друг друга…» Я прижимал Иринку к себе, а по щекам текли слёзы от этой самой нежности. «Мы – эхо… Мы – память… Мы – нежность…» Это было прекрасно и точь-в-точь про нас. Песня потом стала для нас чуть ли не заклинанием, словесным воплощением и олицетворением тех чувств, что переполняли нас и не имели ни природы, ни названия.

  Я помню множество мелочей, которыми был наполнен каждый день нашей жизни и которые со временем не стираются, а лишь становятся всё отчётливее. На день рождения она подарила мне ёжика. Я вышел на кухню пить кофе, а с блюдца на столе на меня смотрел вязаный ёжик… Помню, как однажды мы с ней кормили друг друга с рук у раскрытого холодильника всякой вкуснятиной, причём рыбные консервы отлично сочетались с пирожными и взбитыми сливками. А летом мы любили сидеть на крыше ночи напролёт под звёздами и разговаривать.

  …Незадолго до того дня она разбила большое зеркало в прихожей. Весь день проплакала рядом со мной на диване – она верила во все глупые приметы. Я не суеверный, но иногда поневоле задумываюсь: а что, если бы зеркало не разбилось? Она была бы сейчас жива?.. Я знаю, что нельзя думать об этом, но временами ничего не могу с собой поделать, когда отчаяние и тоска берут верх над здравым смыслом. Нам ведь всегда хочется найти разумную причину непоправимого…

  Они с отцом попали в аварию, когда возвращались из деревни. Пьяный водитель «КамАЗа» выехал на встречную полосу, не справился с управлением и врезался в их старенькую «Ниву». Отец отправился в реанимацию, а она погибла на месте.