Мясо из катакомб

Мясо из катакомб

Шлёп!

Шлёп!

Обутые в тонкие, когда-то синие, но от многочисленных стирок в общественной прачечной ставших серыми кроссовки, раз за разом погружаются в глубокие лужи.

Шлёп!

Потокам льющейся с небес воды некуда деваться - канализация давно уже не справляется и улочки, особенно оставшиеся от Старого Города, и его давно укатанных в асфальт древних булыжных мостовых, практически до полного исчезновения различий между тротуаром и той частью улиц, что когда-то предназначалась для карет…

Шлёп!

…стали похожи на маленькие, но очень бурные горные речушки, клокосущие, сердящися, переворачивающие в своей праведной ярости на своем пути всё, что им встретиться, несущие камни, грязь, пластиковые бутылки и радужные капли бензина. Как и все горные потоки они стремились вниз, к Ситэ и берегам черной, древней реки - спокойной как сама вечность.

Шлёп!

Пальцы ноги, уже не ощущали ни влаги, ни холода. Промокший под ливнем город похож на огромное, мокрое каменное насекомое. Огромный мокрый жук, выползший из-под древнего камня. Хищный. Кусачий…

Шлёп!

Бегущий остановился и тяжело задышал. В конце концов, ему было всего четырнадцать лет и он не был профессиональным бегуном с мощными икрами, широкой грудной клеткой и поставленным дыханием.И его кожа была одного цвета с кожей победителя прошлых олимпийских игр.

Хотя бег и не был для него привычным занятием, на городской улице, много раз убегая от преследователей через опрокинутые( в том числе и им самим ) мусорные баки, заборы, забытые и так и не вывезенные городскими службы, заброшенные стройки и старые автомобили на спущенных шинах, которые так и не вывезла городская служба санитарии и эвакуации, он бы обставил не то, что бойцов местных конкурирующих банд и обленившихся полицейских - Хасим смог бы уйти, даже если бы его догонял разозленный замеченной кражей черный как кофе и блестящий как пролитая в море нефть Махмуд Саммеди, сам Саммеди, которому нет и не было равных на олимпийской беговой дорожке.

Но у всего есть пределы бесконечно бежать, да ещё и без цели… Да ещё и понимая, что твоя жизнь - даже то, что можно понимать под жизнью не имеющего никаких документов черного мальчика из Магриба в подвалах парижских спальных банлье, - кончена.

Огни витрин, уличных фонарей и ресторанов разбивались в карочх воды на радужные брызги мокрой темноты. Чужой свет из-за чужого окна не стремился согреть его, не казался маяком в ночи, и более того, прогонял его, как вышедший подышать толстый, сытый повар от которого так и веет теплом кухни гонит попрошайку от задней двери.

Хасим натянул промокший до последней нитки капюшон из тонкой ткани. Французы тупы. Французы слабы. Французы трусливы. Из слабых белых мальчиков так легко выбивать кровавые сопли в сортирах расписанных фосфоресцирующей краской клубов, вытряхивая из их карманов всё до последнего евро - и дорогой, неразбавленный мелом героин. Нет, Хасим на был наркоманом и никогда не собирался подсаживаться ни на крэк, ни на “ангельскую пыль”, ни на кислоту. Он как-то целых три месяца, зимой, когда пойти было некуда, делил относительно теплую и полулегальную квартиру с десятком мигрантов, один из которых - брат хозяина квартиры, был наркоманом. Он долго терпел запах мочи и блевоты, казалось, пропитавший отслаивавшийся грязный линолеум, обои и валявшийся на полугнилой матрас. Но, блядь, когда этот… это… своими дрожащими черными сморщенными как в обезьяны пальцами вколол грязный, многократно использованный шприц с чем-то черным, сваренным из в водяной бане над плохо помытой консервной банкой( другой посудой пользоваться ему не разрешали и били - не до смерти, но больно) не в слезные протоки, а прямо в зрачок, на всю длину немалекой иглы для внутримышечных иньекций. Хасиму показалось, что он слышит скрежет острия по кости. Что он и проснулся от этого скрежета, такого же реального как звуки двигающихся по всему темному чреву гигантского контейнеровоза, - и вполне способных тебя раздавить, - при волнении стотонных контейнеров. А потом раздался крик…

Хасим удрал из вонючего и мерзкого тепла этой О-де-Сенской квартирки в мокрый снег и высасывающий из промерзшего тела все силы холод парижской зимней ночи. Но, по крайней мере, это была чистая, честная ночь. Хасим, буквально, отдыхал душой росли тревожного сна в О-де-Сен, похожего на болезненный, горячечный бред. Эта ночь была полна света автомобильных габаритов, самолетных посадочных огней, городского освещения и самых обычных звуков вроде хруста снега под ногами, работы моторов машин, у которых он останавливался погреться, музыки, доносящийся из ночных баров, ругани и визга тормозов. В ней не было скрежета острой медицинской стали о глубоко спрятанные кости глазного дна. Не было того вопля, в котором нет и не было обычной человеческой боли, а лишь разочарование от того, что забившая из пробитого, налившигося кровью и ставнешго похожим на уже неделю гнившмй в паху чумной бубон глаза, в мгновение ока унесла драгоценный кокаин… И мерзкое чавканье - в попытках эту кровь выпить, слизать с грязного пола.

Что было дальше - мальчишка дослушать на успел, а пойти посмотреть или помочь ( Хотя, как бы он мог помочь? Впрочем, хозяину квартиры был зачем-то нужен этот наркоман и он правильно сделал, что вовремя удрал, не дожидаясь разборок взрослых). Но всё же, каждый раз просыпаясь с ьешено колотящимчя сердцем, Хасим, от всей души, надеялся что братишка хозяина всё же как-то извернулся, стукнулся головой - да и загнал себе шприц в череп так глубоко, что кости хрустнули, игла вошла глубоко в скрытую за ними, давно сгнившую от наркотиков мякоть, и заполненный сложными аминовыми, амидными, тропановыми и пепердиновыми основаниями, а так же остатками их химического сгорания на аксонах мозг, наконец, понял, что он умер и можно уже расслабится. Что братец этот давно и совершенно точно мертв и не валяется где-то в больнице или в подвале - с огромным, похожим на каплю кровавой слизи, выливающейся из его черных от бессонницы орбит глазом.