Мышка

Мышка

Мышка

Дом стоял на самом краю маленькой деревушки, почти на отшибе. Дорога за ним круто уходила вниз, в овраг, петляя вдоль ручья, пока не находила лаву и не поднималась по обрывистому склону противоположного холма. Доски и бревна дома почернели от времени. Лишь ряд маленьких окон почти под самой крышей выделялся несвежей побелкой рам. Как и все другие дома в деревне, этот тоже был окружен невысоким забором, отделявшим придворок с сараями от огорода и картофельного поля. Кое-где покосившийся, он подпирался жердями или старыми бревнами. Скособоченная калитка скрипела на ветру несмазанными петлями. Дом был слишком большим, чтобы живущая в нем старуха с двумя детьми могла содержать его в порядке. Как она ни старалась, из щелей все равно дуло, а из подвала тянуло сыростью и картофельной гнилью.

Первого ребенка, мальчика, Ирка прижила от мужика из соседней деревни, о чем знала вся округа. Жениться Колька на Ирке не женился, но алименты платил справно, пока не помер в хмельном угаре. Неладное соседи почуяли лишь тогда, когда темной августовской ночью языки пламени начали пробиваться сквозь крышу его хибары. Внутри уже все пылало. Охваченные жаром, начали плавиться окна и обугливаться стены соседних домов. Всполохнутые люди в полуголом виде носились с ведрами, стараясь оградить от пожара остальную деревню. К утру от сгоревшего колькиного дома осталось лишь дымящееся пепелище, да черные ребра рухнувшей крыши. Даже похоронить было нечего. Так и поставили на кладбище простой крест над пустой могилой.

Ирка после того случая уехала на заработки и вернулась через год с пузом и с законным мужем. Музыкант с красивым и непривычным для деревенского слуха именем Эдуард, не приспособленный к физическому труду, наелся тяготами сельской жизни раньше, чем на свет появилась Ксюнька, и сбежал в неизвестном направлении, прихватив все деньги и даже бабкину пенсию, замотанную в тряпицу и спрятанную за печкой.

Как только Ксюнька немного подросла и смогла самостоятельно ходить, а Михряю к тому времени шел уже восьмой год, Ирка подалась в большой город за лучшей долей, оставив старуху-мать одну с двумя детьми на руках. Иногда она даже писала письма и присылала нарядные открытки на новый год.

На бабкину пенсию жилось туго. Ее едва хватало на хлеб и дешевые рыбные консервы. Тощую корову пришлось продать, чтобы справить Ксюньку в школу, а на оставшиеся деньги бабка Галя купила козу. Кроме козы в хозяйстве имелось штук шесть кур. Подкармливаемые исключительно объедками и порченым хлебом, неслись они плохо, и ни разу из их мелких яиц не удалось вывести цыплят. Пару раз бабка Галя приносила в дом обязательных для хозяйства котов, но все они в скором времени исчезали. Она подозревала, что во всем виноват недолюбленный и озлобленный на жизнь Михряй, в тайне все же надеясь, что коты сами уходили в лес.

Ксюньке доставалось любви еще меньше, чем Михряю. От малявки не было никакой пользы в хозяйстве, тогда как внук помогал во всем. И даже потом, когда из-за бабкиной немощи вся забота о доме легла на худенькие плечи недокормленного подростка, обленившийся Михряй оставался любим больше: пусть он и не приносил денег в дом, но зато жил не на бабкину пенсию, а на свои, заработанные случайными шабашками вроде сенокосов или картошки.

Лет наверно с тринадцати Ксюнька стала замечать на себе странный, тяжелый взгляд брата. Наклонив голову вперед, он подолгу исподлобья следил за тем, как она моет полы или работает в поле. Все чаще брат стал пугать ее в темноте коридора или подкарауливать за сараем по пути в огород, норовя ущипнуть или задрать юбку.

Страшное случилось к лету. Из большого города пришло письмо на официальном бланке с печатями. В нем сообщалось о смерти Ирины Сергеевны Огородниковой в следствие несчастного случая в состоянии алкогольного опьянения. Дети, почти не знавшие матери, плакали недолго. А бабка Галя ударилась в первый запой. Тогда-то Михряй и подкараулил в сенях Ксюньку, скрутив за спиной тонкие ручки-палочки и зажав рукой рот и нос, не давая сестре дышать. Потерявшую сознание девочку он затащил в кладовку в самом углу дома, где были свалены старые пыльные половики, аккуратно, чтобы не порвать, задрал подол платья и стянул застиранные трусики. Очнулась Ксюнька от острой боли внизу живота, придавленная навалившимся телом брата, сопевшим у нее над ухом. Михряй ушел, а Ксюнька, плача, так и осталась на всю ночь в кладовке.

Утром пришло отупение. Тело помнило привычные движения, и Ксюнька отправилась доить козу, растапливать печь и носить воду, стараясь не встречаться взглядом с Михряем. На следующую ночь все повторилось снова.

Летом Ксюнька старалась как можно меньше времени проводить дома, работая в хлеву или в огороде. От тяжелых ведер болели руки, а ладошки были сплошь стерты до крови от прополки. Когда бабка Галя была трезвой, Ксюнька без страха приходила в дом ночевать. Спала она на отдельной кровати за выгородкой из пары шкафов, тогда как Михряй предпочитал удушливое тепло печки.

По получении пенсии бабка стала регулярно уходить в запои, тянувшиеся порой почти неделю. Тогда Ксюнька ночами пряталась на чердаке сарая, в подвале, в крапиве за домом или зарывалась поглубже в сено, надеясь, что Михряй ее не найдет. Иногда ей это удавалось, и можно было спокойно жить до следующей ночи. Но чаще всего – нет. Чем дольше брату приходилось ее искать, тем сильнее он злился, и тем больнее потом бил кулаком в живот, стараясь не оставлять лишних синяков на тощем теле сестры.

В очередной раз она лежала распластанная и заплаканная на чердаке, не в силах даже прикрыть свою наготу после ухода брата, когда, прячась от дождя, в не заколоченное чердачное окошко залетела мышь. Привлеченная теплом неподвижного тела, мышь переместилась Ксюньке на живот, задев мягким кожистым крылом маленькую белую девичью грудь. Дрожащей рукой, медленно, стараясь не спугнуть, Ксюнька погладила меховое тельце зверька, горько заплакав оттого, что мышь была единственным живым существом, проявившим к ней нежность.