На кончиках твоих пальцев

17

-Здравствуйте! – поздоровалась я с Людмилой Цахер и осторожно посмотрела на нее: суровая, гордая и грозная, элегантная, уверенная в себе и, безусловно, безжалостная, безумно далекая от привычных добрых бабушек с пахнущими уютом плюшками и теплыми вязаными носочками.

Коротко кивнув мне, женщина смерила тяжелым взглядом сжавшегося Яшу. Вся его напыщенность спала, и он превратился в обычного мальчугана, который глядел нашкодившими глазами на того, кто должен был ткнуть его носом в собственную оплошность.

-Если хочешь участвовать в конкурсе, забудь о гулянках и прочих глупостях. Десять часов в день ты должен заниматься, остальное время думать о том, как сделать лучше. Сегодняшний Бах никуда не годится, надеюсь, к следующему разу все замечания будут исправлены, - Яша судорожно кивнул, - И помни, что любая халтура – и я тут же снимаю тебя с участия. Можешь идти.

Яша вздохнул, кинул на меня быстрый взгляд и пулей выскочил за дверь, точно за ним неслась толпа хулиганов. Я осталась наедине с Людой Цахер. Я ужасно нервничала и старалась, чтобы было незаметно, как у меня дрожат руки и совершенно не представляла, как буду в таком состоянии что-то изображать, а тем более думать о чем-то кроме черничного вязкого взгляда.

Женщина кинула мне короткое «идем», и я пошла за ней следом в ту самую комнату с роялем, «черную дыру», и, на самом деле, оказалась в какой-то особой атмосфере, месте, за закрытыми дверьми которого, происходило посвящение в таинства музыки. Темный комнатный Бехштейн стоял посреди просторной комнаты, у него была закрыта крышка, но открыта клавиатура, которую покрывала кроваво-красная бархатная полоска ткани. Людмила Романовна села на стул с высокой спинкой и кивком головы позволила мне приблизиться к ее драгоценному инструменту, снять с блестящих клавиш кровь ткани и сесть за черный стульчик, подогнав под себя низко опущенное сиденье. Она молчала, а я ждала хоть единого слова, чего-то, что позволило бы мне согнать омертвившее мое тело напряжение и начать хоть что-то делать и не казаться маленькой и глупой, ни на что не способной бледной девушкой. Нужно было стать смелой, нужно было найти скрытые резервы силы, разрушить купол, которым я ограждалась от всего, что меня волновало, и не подвести тех, кто привел меня сюда. Совершить подвиг ради себя и своей мечты.

Но я позорно молчала под темным взглядом и чувствовала, как надежда оседает на дне души, в глубоких водах, где муть настолько сильна, что уже и не разглядишь, какие мечты ведут тебя по жизни.

-Что же, Зина, - не выдержала Люда Цахер и царственно вскинула рукой в мою сторону, - Если ты боишься инструмента, то тебе здесь нечего делать. Если ты не знаешь, что можешь мне сказать, тебе нечего здесь делать. Если тебя волнует мое присутствие…

-Что мне вам сыграть? – продрожала я, глядя на привычную гладь клавиш. Я еще не знала, какой звук окажется у этого рояля, но точно была уверена, что полюблю каждую его звучащую грань, каждый новый обертон, каждую гармонию, которые он мне подарит.

-Удиви меня, - просто сказала она и продолжила сверить меня взглядом.

Я сделала глубокий вдох, успокоила себя тем, что лучше сожалеть о содеянном, чем всю жизнь корить себя за упущенную возможность, и подняла руки, памятуя слова Яши о Бахе, которым следует открывать свое выступление.

Играть в непривычной обстановке куда как тяжелее, чем в одиночестве, не думая ни о чем другом, кроме музыки. Поэтому моя прелюдия и фуга оказалась скомканной, суетливой, скачущей по звуку и как будто подстраивающейся под непривычное, глухое звучание нового рояля. Женщина всё также молчала, а я, осмелев, или скорее почувствовать, что мне больше нечего терять, перешла к Бетховену, разволновавшись в середине первой части, сбившись, остановилась, опустила руки, стала сдерживать слезы, суетливо вытерла всё-таки выбежавшие капли и совсем осмелев, продолжила на остановившемся месте. В трансе добралась до этюда, и только на прелюдиях Шопена взяла себя в руки, понимая, что больше никогда не окажусь в этой комнате, отключилась от всего и принялась искать особенности звучания одного конкретного Бехштейна, по-новому интерпретируя заигранного до дыр Шопена.

Я не уловила момент, когда Люда Цахер поднялась, оказалась за моей спиной и задышала мне в ухо, поэтому вздрогнула, услышав тихий, но различимый шепот, проникающий в самое мое нутро. Я едва не потеряла связь с музыкой, но удержалась, потому что на мои плечи опустились руки, и как будто повели меня по незнакомым водам. Едва ли я бы смогла повторить, произнесенные мне в полумраке комнаты интимные слова, едва ли мне нравилось чужое, грубое, хотя и едва сдавливающее прикосновение длинных пальцев. Но что-то происходило и это что-то ломало неведомые ранее замки моей души, выпуская какую-то сверхчеловеческую силу, заставляя играть по-новому, волнительно, невероятно эротично и пронзительно, но, в то же время, отдавая дань Шопену и его эпохе. Я играла так, как хотела Люда Цахер, я играла бездумно, безвольно, с какой-то сшибающей всё и вся силой. Я теряла себя и приобретала себя новую. Я перерождалась, отдавала и брала, училась и пропускала через свою душу чужую. Настоящая жестокость заключалась в неспособности к отторжению инородных элементов, которые становились частью меня и в бессознательности по отношению к музыке.

Я остановилась, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и безумным взглядом и не смела повернуться к виновнице моих новых чувств, которая стояла позади. Ее темная тень угнетала меня, как и само ее присутствие. Она как будто бы прошлась по мне катком, чудом оставив в живых, подчинив и заставив делать то, что она хочет.