На краю бездны

На краю бездны

Автограф

— Ладушка, дорогуша, спецзадание для тебя на ближайший месяц. Я уже поставила командировку в график, в Миллерово, билеты на «Ксиболию» бухгалтерия оформила. У Макея юбилей, ему триста лет стукнет вот-вот, ну ты и так, наверное, в курсе. Нужно не просто интервью, а… огненное, как ты умеешь. Чтобы все охренели.

Джину было не остановить, она плыла в порыве вдохновенного красноречия, пёрла крейсером по бесновавшимся волнам необузданной мысли. И дело даже не в принятой по сложившейся послеобеденной привычке порции виски, — её увлекала идея. Фанатичная идея, державшая на взводе любого журналистского маньяка, — сделать круче, чем где бы то ни было, написать так, чтобы все действительно охренели. Плевать на самом деле на этого Макея и на его триста лет, главное, чтобы репортаж в «Сибериа-жоурнал» взорвал как минимум Новосиб. Лучше бы, конечно, если б и в Пекине заметили, но даже если хорошенько взгреть новосибскую медиа-тусовку, то уже неплохо.

В сущности — что такое для неё журналистика? Информационная пыль, тонны набиваемых и наговариваемых слов, которые складываются в ворохи предложений, предложения — в абзацы, а абзацы либо рождают сенсации, либо рассыпаются шлаком мгновенно протухающих заметок, статей, лонгридов и прочего. Сенсации — вот телец, которому поклоняется Джина, вечно летящая на парах послеобеденного янтарного «крауд мартина» к заветной мечте, — статуэтке золотого суньджинского пёрышка.

Сенсации вполне в духе Лады, но дело не в том, что она умеет их нащупывать. Сейчас Лада смотрела на главредку, стараясь себя не выдать, не показать ни искрой взгляда, ни неловким движением того фееричного ликования, которое плясало внутри безумно модным страйком. Потому что в её воображаемом мире Макей парил в пространстве заоблачной, недосягаемой вышины. Интервью с ним… нет, даже возможность увидеть, пообщаться, прикоснуться — это чудо из разряда лелеемых, золотой шар судьбы, который просто так никому никогда не выпадает.

Надо бы аккуратно прощупать ту степень свободы, которой Джина наделяет её в запланированной поездке, прочувствовать границы дозволенного. Если они есть, конечно, иногда ведь случался абсолютно зелёный свет, может, и с Макеем так?

— Джина, а как с контент-фри? — тоном скучающей небрежности она попробовала сбить с толку главредку, показать, что не очень-то и хотелось ввязываться, но раз надо…

История Макея вполне могла обернуться сенсацией, если подать её не просто биографией, а вкуснейшей монументальной сагой. Изюминки которой запрятаны под двойным, а то и тройным слоем рубинового шоколада. Джина знала, что она, Лада, сумеет приготовить такое, поэтому дала полную отмашку, на все девять с половиной баллов. Почему не на десять? Тут тонкая игра — недостающие ноль пять всегда относились к сфере политики, темы которой, в соответствии с принимаемым всеми негласным уставом, нужно согласовывать с региональным руководством. А это риск, а это вычитка-цензура, следовательно, — тормоза, болото, снижение качества материала…

Из дверей бизнес-центра Лада вылетела стремительным пятнышком наметившей цель колибри — за три дня до командировки нужно успеть многое.

Во-первых, подобрать всю возможную информацию о Макее в библиотечных архивах Гуманитарного университета. Во-вторых, выскрести до дна весь руснэт, выглянуть даже с риском для статуса за фильтры. В-третьих, уговорить родителей на то, чтобы в ближайший месяц они взяли опеку над сыном. И если возле двух первых пунктов запросто можно было поставить сияющую успехом галочку уже к вечеру второго дня, то визит к Ольге и Имиру виделся в свете привычной унылой нервотрёпки.

Они не были, строго говоря, её биологическими родителями. Послевоенная программа сохранения русской нации предписывала обязательно брать на воспитание всех оставшихся славянских сирот. И Ольга с Имиром приняли Ладу в качестве пятого приёмыша (слово ужасно отвратительное, но верное ведь). И вырастили в любви, заботе, какие редко встречаются даже в родной семье.

Беда только в том, что с их точки зрения сама Лада получилась непутёвой. Не совсем неудачницей, но безуспешной. Мужа не удержавшей, что печально сказалось на статусе. А статус — он в обществе выше закона, с этим соглашались даже самые отчаянные, боровшиеся за эскейп, тру-отрицатели. Что и говорить, сам эскейп был встроен в сложную, многогранную иерархию статуса, чего вслух никто не признавал.

Свою материнскую волынку о том, как жить правильно, Ольга завела едва они поздоровались-обнялись. Макс, сынишка, тут же умчался осваивать олдскульные недра дедушкиного гейм-рума, а Ладу мама’ усадила за стол, где уже восседал заметно сдавший в последние годы Имир.

Хмуро поглядывая на неё из-за пузатого доисторического самовара, папа’ нервно перебирал пальцами по столу, утопавшему в вазочках и блюдах, где всяческих пирогов, варений, печенья, сушек и прочей сдобы было человек на десять.

— Изучаешь традиции чаепития а-ля рюсс? — явно неудачной шуткой попыталась Лада разрядить сгустившийся грозовой фронт.

Грома между тем не последовало, Имир, наоборот, с каким-то обострённо философским участием спросил:

— А что ты знаешь о самоваре и о традициях русского чаепития?

Лада неопределённо пожала плечами.

— Это у меня наистаринный самовар, из Тулы. Ему лет четыреста будет, а — смотри какой красавец, и работает, заметь, не в пример лунному ускорителю. Как думаешь, почему?

— Не знаю я, папа’. И почему же?

Имир довольно усмехнулся.

— Потому как судьба у него такая — служить долго. Может, вечно даже, пока не расколошматят специально. Он ведь помнит, наверное, застолье у какого-нибудь дворянского предводителя. Или на крайний случай — вшивого купчика. Но даже у купчика того по сравнению с нами гордости и важности было побольше. В том мире-то. И вот частичку этой гордости унаследовал и самовар. Представь, как он на нас смотрит сейчас про себя, с презрительной снисходительностью. Но ведь правда ж, кто мы? Фейки недоделанные, я — ладно, уйгурский лапоть, занесённый сюда случайно. Но ты-то, дочка, плоть от плоти самоварной, вся соль великой исчезнувшей культуры. А на себя-то глянь?