На пути в Бездну

Пролог. За пределами Ада.

В воздухе, не оседая, стояла пыль. Воняло жжёной смолой, порохом и кровью. Запахи смешивались в один, и лишь самый тонкий нюх мог уловить каждый по отдельности. Я шёл через поле. Тут и там полыхал огонь, корчились в агонии солдаты: некоторые матерились, другие звали на помощь, кто-то просто тихо плакал. Многие из них замолчали навсегда, лёжа лицами вниз или пялясь в пасмурное небо мутными, стеклянными глазами. Смерть была изобретательна в географии поз и способах представить себя тому, чьё время вышло. Меня это не удивляло, но интереса также не вызывало — я слишком часто видел смерть. Привыкнув ко всем её проявлениям, запахам, я был более неуязвим перед её ликом и не мог ни усладить её страхом, ни одарить восхищением. Я воспринимал смерть как обыденное дело — каковым она и была, — и не придавал ей веса в мировой игре баланса. Смерть и жизнь — вот движущие механизмы всего живого, и удивляться было бы даже странно. Разве крестьянин удивляется росткам пшеницы? Разве солдата вводит в смятение факт, что меч рубит головы и выпускает кишки? Для них это часть жизни. Как и для меня в смерти не было ничего нового, свежего. Осудительного и подавно. Скорее, я даже уважал её. Многим живущим она дарила покой и свободу — щедрая госпожа, если подумать. Не каждый король столь щедр и богат. Боюсь, даже Создатель не имеет такой роскоши, и не способен дать каждому из своих детей столь ценные дары. Вскоре я даже начну любить смерть, когда познаю новый её вкус. Но тогда, идя по полю, усеянному мертвецами и теми, кто скоро таковыми станет, я не думал о возможности столь пылкой и продолжительной любви между мной и матерью Марены. Этот тандем ещё не зародился, но уже был предопределён.

Краем глаза я заметил одного из жнецов. Затем ещё одного. Они пришли, чтобы исполнить свой долг. Как и я, впрочем. Меня не интересовали ни жнецы, ни умирающие. Я был слишком равнодушен к долгу первых и слишком жесток, чтобы сочувствовать последним. Также меня и не волновали те, кому было суждено рассказать об этой битве. Я также мог бы поведать о сотнях битв, свидетелем которых стал, но каков в этом прок? Что толку от слов, если в моих устах они не имеют силы, чтобы описать всё, что я увидел? Моим оружием был меч, а не слова, а потому чаще всего у меня чесались руки, а не язык.

Война была целью моей жизни — так решил Создатель и я был с этим согласен. Пожалуй, в мире и не было более удачной роли, и она меня устраивала. Или я думал, что устраивала. Я был в этой среде с самого детства, не зная другого, даже не думая о том, что мог бы быть другой путь. С определённого момента уже и не хотел, даже если бы была возможность. Думать и гадать, утопая в иллюзиях жизни, которая могла бы мне достаться взамен — не для меня. Что проку псу мечтать, как бы ему жилось, не будь он псом, а птицей? Ведь пёс — это всегда пёс. Есть то, что есть, а вариантов событий и жизней, которые я мог бы прожить сотни тысяч. Слишком много для меня одного. Ничего иного, кроме войны я не желал. И не умел. И я был псом, впрочем, имея иллюзорное подобие воли. Воля и свобода подле Создателя была подобна вони смерти, что я вдыхал — вот ты чувствуешь её, а совсем скоро за ветром и след простыл.

То был последний раз, когда я видел мир людей по воле Отца и имел честь носить крылья. Я знал цену всего поступка, и был готов принять свою участь, потому что понимал, что это было правильно. За правду страдать не страшно и не обидно. Даже спустя века в изгнании, а после — в заточении, я всё ещё считал, что был прав. Но воля Отца была тверда, и за это я был должен ответить. Я ответил, а затем был изгнан.

***

Темница была мрачная и душная. Воняло серой — к сере я привык, мне даже нравилось. Также я когда-то привык к вони смерти. Здесь смертью воняет на каждом углу настолько сильно, что кажется, будто это единственный существующий в мире запах.

Меня даже чем-то увлекала жизнь в изгнании — здесь я мог воевать сам, а не смотреть, как воюют другие. Мне начало это нравиться. Я всегда питал слабость к насилию и, попробовав его на вкус, уже не мог остановиться. Да не то чтобы и хотел. Я всё глубже увязал в адской пучине, что извращала меня, выворачивала наизнанку все потаённые желания, скрупулёзно вскармливая кровью во мне гордыню, садизм и жажду боли.

Перемены коснулись меня во всех отношениях. Я забыл, как выглядел до изгнания, и мой облик был заслужен. И я гордился им, обожал его и уродовал по своей собственной воле. Горд был и именем, данным мне Отцом, чтобы служить свету. В свете адского пламени оно заиграло новыми кроваво-багровыми красками, находя отражение в бликах крови, что теперь почти не смывалась с моих рук. Я не ощущал ни мук совести, ни сожаления. Лишь удовольствие. Мне хотелось плясать и петь каждый раз, когда я видел боль и смерть. Страх в глазах смотрящего вызывал во мне бурю страстей, возносил меня, давал власть, которой я упивался. Я любил власть, и всегда был честен с собой.

Мой мир не изменился, просто я смотрел на него иначе. Спорить с основами мироздания я не мог и не хотел. Но кто бы мне запретил желать для себя большего? Желая большего, я и оказался в темнице, а путь мой украсили кровавые клумбы из тел. Я не жалел, не знал вины, ибо так было правильно. Не всё, что правильно — приятно, и наоборот, хотя в приятном, пусть и вредном, я себе не отказывал.

Я ждал. Долгие годы я готовил почву, терпеливо и ревностно взращивая бунт среди таких же заключённых, как и я. И вот, день, когда должна была пролиться кровь, настал. Я был спокоен, уравновешен, терпелив. Я терпел несколько веков, значит, потерплю ещё немного. Во мне кипел азарт и жажда смерти. Я настолько сильно истосковался по её образу, что ощущал её недостаток почти физически.

Бунт начался так, как я и планировал. Когда заключённые повалили по коридорам, я встал, и направился к выходу, переступая через горящее масло, которое с отвратным смрадом смешивалось с загнившей кровью, пролитой теми, кого я подстрекал к бунту. Некоторые из них сегодня обретут свободу, но не все, конечно. Многие отправятся в бездну, и не важно, принимаю я участие в сражении, или нет. Я солдат, а они были моим орудием. И я подарил им свободу, но подстрекая к бунту, я не обещал, что буду воевать за эту свободу. Единственный, за кого я был готов воевать — я сам. А потому совесть была чиста. Заключенные темницы Люцифера теснили стражей к выходу, а я наблюдал.