На высоте шестого этажа

Часть II. Глава десятая

      Вера была права: голова наутро действительно не болела, можно было подумать, что и не пил накануне, если бы не удушающее чувство вины, какое бывает после пьянок или когда что-то наворочал. Или особенно — если наворочал что-то по пьяни. И по всей логике выходило, что этот случай — из таких. Егор не спал почти всю ночь — сидел на кухне с сигаретами и чаем, жалея, что дома нет ничего из алкоголя и нечем догнаться и забыться. Именно на кухне, потому что там меньше всего были слышны звуки происходящего снаружи, на балконе — Верином. А что там происходит, знать совершенно не хотелось.
      Утром, сидя за компьютером и без особого энтузиазма колупая заказы, Егор раздумывал, что сказать Вере и как лучше извиниться за свой очередной взбрык. В том, что извиняться надо, он даже не сомневался.
      Услышав, что она вышла на балкон, Егор и сам заторопился наружу, щурясь от яркого света.
      — Привет! — бросил он, когда Вера обернулась с дымящейся сигаретой в руке. На фоне утреннего солнца она вся казалась эфемерной, искрящейся. Пришлось прикрывать глаза рукой на манер козырька, чтобы смотреть без рези в глазах.
      — Привет! — ответила Вера. Она, кажется, хотела сказать что-то еще, но Егор ее опередил:
      — Слушай… Прости. Я не хотел вчера… чтобы так вышло. И…
      — О, господи! — Вера вздохнула и прикрыла глаза. — Егор, перестань! Это не тебе нужно извиняться. Правда. Ярвину нужно, но он не будет. Потому ты меня прости. Это был мой гость, и я вовремя не заметила, что у вас там происходит.
      Егор смотрел на нее, ошарашенно хлопая глазами. Он подкатил коляску ближе к перилам, так солнце уже почти не мешало смотреть на Веру. Достал сигарету из пачки и, бездумно крутя ее в пальцах, поинтересовался:
      — Ты серьезно?
      — Абсолютно, — подтвердила Вера. И, сделав затяжку, потерла переносицу пальцами с зажатой между ними сигаретой. — Ярвин такой. Не тактичный ни разу. И не понимает, в чем проблема. Все об этом знают. И никто на него не обращает внимания. Я не подумала, что он к тебе привяжется, иначе бы…
      — Ты не должна была, — перебил ее Егор, поморщившись. — Не должна была думать за меня. Ты мне не нянька. А я не какой-то там беспомощный… — Он так и не договорил, не сумев придумать, как закончить фразу так, чтобы самого не покоробило.
      Вера с интересом посмотрела на него и кивнула:
      — Да, ты прав. Но ты тогда и сам Ярвину и ему подобным не позволяй себя так выводить.
      Егор невесело усмехнулся и щелкнул зажигалкой, прикуривая.
      — Нет, я серьезно, — сказала Вера после некоторого молчания. — Ты же занимался каратэ, ты понимаешь, что в спарринге при почти равных возможностях побеждает тот, у кого лучше выдержка, кто может достойно ответить на выпады противника, а в чем-то даже их предугадать.
      — При равных возможностях… — покачал головой Егор. В общении его возможности всегда были настолько «хороши», что отмалчиваться — казалось лучшей стратегией во всех сложных ситуациях. И даже на каратэ, в тех самых спаррингах, тренер частенько ругал его за нерешительность, за упущенные шансы, за начатые, но не доведенные до конца неплохие атакующие маневры.
      — Ну, а что ты так сразу сдаешься? — пожала плечами Вера. — Общение — такой же навык, как и прочие. И как любой навык, требует тренировки, чтобы улучшить результат.
      — Ну да, — пробурчал Егор, — а еще есть природные данные, которые тоже решают. И выше головы не прыгнешь. — Он со значением посмотрел на Веру: раз уж в ход пошли спортивные метафоры, она, как бывшая спортсменка, должна понимать.
      — Верно, — кивнула она. — Но никто же не говорит об олимпийских результатах. Юношеские разряды — уже кое-что.
      Она улыбнулась, Егор с трудом сумел оторвать взгляд от ямочек на ее щеках и, смутившись, рассмеялся.
      — И откуда ты так много знаешь о спаррингах? — поинтересовался он, бросив короткий взгляд на Веру. И ощутил, как становится жарко — то ли солнце пригревало, то ли кровь начала быстрее обычного разноситься по телу.
      — Доводилось, знаешь ли, фехтовать, — с усмешкой прищурилась Вера.
      Она стояла так близко, что можно было ощутить ее запах — смесь чего-то пряного и сладкого, от какого-то геля для душа. Она явно мылась с утра, даже волосы были еще немного влажные.
      — А-а, все твои ролевые игры, — пробормотал он и сделал затяжку.
      — И помимо них было где получить опыт, — отведя взгляд, сказала она. — И не только в фехтовании.
      Егор поморщился, раздумывая, что бы это могло значить, но уточнять он не стал. В молчании он докурил сигарету. Другой вопрос интересовал его куда больше, но вот как его задать и стоит ли — не знал.
      — Вер… — опомнился он, увидев, что Вера собирается уйти.
      Она замерла, вопросительно вскинув брови. Егор облизнул губы, вертя в руках уже затушенный бычок и так и не решаясь избавиться от него. А потом разозлился сам на себя: сколько можно было мяться, изводить себя и в итоге ничего не делать? Он закинул бычок в банку и с претензией начал:
      — Вера, почему ты сама никогда не спрашивала о?.. — Он все же осекся: произнести это на деле оказалось сложнее, чем в мыслях. — О том… что со мной случилось. Как я оказался в инвалидной коляске… — Последние фразы он договорил, сильно сбавив обороты.
      Вчера полночи думал об этом. Было обидно. Из-за всего сразу: из-за дурацкой ссоры, из-за испорченного вечера, который на удивление хорошо начинался, из-за того, что все теперь будут считать его не просто калекой, но еще и больным на голову. Но больше всего — из-за того, что какому-то придурку Ярвину, которого Егор знал чуть больше часа, было интересно, что с ним случилось. А Вере — нет. Никогда за все время, что они общались.
      — Егор… — покачав головой, вздохнула она. — Как тебе объяснить? Помнишь, я говорила, что порой не знаешь, на какой козе к тебе подъехать. Поэтому и не спрашивала. Не представляла, как отреагируешь. Решила, что если захочешь, расскажешь сам.
      Егор открыл было рот, но так и не нашелся, что сказать. Она была права: отреагировать он мог как угодно. Он отвернулся и, облокотившись о перила, уперся подбородком в скрещенные руки.
      — Так ты хочешь, чтобы я спросила тебя об этом? — осторожно поинтересовалась Вера.
      Егор долго молчал. Да, хотел, чтобы спросила. Очень. Но отвечать не хотел совсем.
      — А тебе интересно? — уточнил он на всякий случай.
      — Ну конечно! — выдохнула Вера. Можно было даже не поднимать на нее глаз, и так было понятно, что на Егора она смотрит, как на раскапризничавшегося ребенка.
      Он помедлил, думая, с чего начать и не закурить ли еще сигарету — вдруг полегчает. Но, так ничего и не решив, плюнул на все и сказал:
      — В армии. Это случилось в армии. Десять лет назад. Я пошел по призыву сразу после универа.
      — Это… какое-то ранение? — спросила Вера, когда он снова замолчал.
      Егор с горечью усмехнулся, покачав головой.
      — Нет. Ничего такого. Ничего героического, о чем можно подумать. Я не был ни в каких горячих точках, туда вообще уже не отправляли срочников… тогда. После учебки — обычная военная часть в Подмосковье. В те годы как раз государство деньги на армию наконец начало выделять. В части все ремонтировали… — Егор не выдержал, достал сигарету и все-таки закурил. — Мы тогда крышу казармы перекрывали. Была поздняя осень. Подморозило. И крыша еще покатая. В общем, я просто поскользнулся и упал. Несчастный случай. Ничего героического, — повторил он, коротко глянув на Веру.
      Сделав затяжку, он задумался. Все теперь казалось таким ненастоящим, будто и не с ним было. Да, Егор еще помнил, что подошвы берцев скользили уже с утра по раздолбанной керамической плитке, которой были покрыты ступени и крыльцо перед входом в казарму и столовую. И что ребята то и дело чертыхались и ворчали на разные лады о том, что сезон для таких работ давно прошел и результат этого мартышкиного труда долго не прослужит. Офицеры слишком громко возмущавшихся быстро окорачивали и обещали, что вместо ведер под струи, льющиеся с крыши, будут подставлять их койки. В чем-то они были правы: во время дождей неизменно приходилось носиться с ведрами и тряпками, устраняя очередной потоп. Деньги на ремонт (по слухам) выделили только недавно, и лучше уж было заняться им под зиму, чем тонуть в казармах во время весенней оттепели и первых гроз.
      Еще Егор помнил, как осторожно приходилось пробираться по обрешетке крыши — из-за того, что скользили подошвы, и из-за вечного страха высоты. Казарма, впрочем, была всего лишь двухэтажная, и себя все же удавалось перебороть. Еще помнил, как отвлекся на что-то (а вот на что — уже не помнил) и неудачно поставил ногу, толком не найдя опоры. И как, поскользнувшись, сорвался вниз.
      А вот дальше помнил уже совсем мало: что пришел в себя на куче строительного мусора и что не чувствовал ног. Что была суета и одни хотели его перенести и уложить поудобнее, а другие кричали, что трогать нельзя. Что скорая приехала довольно быстро, а врач говорил, что не надо беспокоиться и все будет хорошо.
      Но это была неправда.
      — Ну, что скажешь? — спросил он у Веры, когда сигарета в руках была докурена уже почти до фильтра.
      Вера стояла, облокотившись о перила и подперев голову правой рукой. Кажется, даже ноготь на безымянном пальце грызла. Она нахмурилась и мотнула головой.
      — Ты говоришь, ничего героического… Разве это так важно? Чтобы героическое было.
      Егор усмехнулся, пытаясь вытянуть легкими из окурка хотя бы еще немного никотина.
      — Будь так, может, было бы не настолько обидно, — выпуская сквозь зубы тонкую струйку дыма, сказал он. — Я бы мог тешить себя тем, что Родину защищал и все такое. Что все было не зря. Может, кому-то это даже жизнь спасло. Не в прямом смысле, а так… как, знаешь, эффект бабочки. Или… совсем уж красиво: внес вклад в светлое будущее. — Егор осекся, поняв, что его занесло.
      Он давно уже не думал в подобном ключе — много лет как. Но первые годы такие мысли не давали покоя. Казалось, у всего в этом мире есть смысл. Все случается не просто так. И если и приходится чем-то жертвовать, эта жертва не должна быть бесцельной. Как жертвы всех, кто погиб во время Второй мировой… или ликвидаторов аварии на Чернобыльской АЭС… или… Да мало ли героев, о которых писали в школьных учебниках истории. Или не писали — не важно. Важно другое: их жертвы были не напрасны. А что он, Егор? Права была Света: обычный неудачник. Который сломал себе жизнь по собственной же глупости.
      — Ничего такого, — добавил он, взглянув на Веру. — Я просто… сам во всем виноват.
      — Что? — Вера удивленно вскинула брови. — Это же… несчастный случай. Ты же сам сказал. В чем ты можешь быть виноват?
      Егор нахмурился и запустил бычок вниз, в палисадник. Он так давно этого не делал, что сдержаться сейчас просто не смог.
      Как объяснить все Вере? Так, чтобы она поняла.
      — Виноват, — взглянув ей в глаза, сказал Егор. Выковыривать из себя это признание было отвратительно. Стыдно и унизительно. — Мне не разрешали идти в армию. Но я хотел и настоял на своем. Тренер по каратэ, он, знаешь, Вер, такой был… харизматичный, что ли. И всегда говорил, что отслужить в армии — долг любого мужчины. И я хотел доказать, что я… такой. Себе — и вообще. Никого не послушал. Пошел по призыву и… вот.
      Вера долго смотрела на него широко распахнутыми глазами. Теперь она не грызла ноготь — прикусила весь палец.
      — А-а… кто тебе не разрешал идти в армию? — тихо спросила она, наконец убрав руку от лица.
      — Мама и… — Егор чуть было не ляпнул про Свету, но вовремя прикусил язык. Произносить ее имя при Вере почему-то казалось неправильным. — И еще кое-кто, — торопливо добавил он.
      Весь пятый курс и последний семестр — особенно — мать и Света не слезали с Егора с живого, промывая мозги на тему, что армия — зло, все умные ребята пытаются откосить или купить военный билет и делать карьеру, что не надо верить новостям, в которых говорят, что дедовщина осталась в прошлом, а в горячие точки больше не отправляют, что это выкинутый впустую год жизни и прочее, прочее, прочее. Мать лила слезы, а Света даже прозрачно намекала, что год — срок большой и многое может измениться, а она молода и много чего хочет от жизни. Егор сильно психовал из-за этого и вспоминал похожие мысли Наташи Ростовой, считавшей, что тратит лучшее время своей жизни впустую, дожидаясь князя Андрея. Света «Войну и мир» не читала, Егор это знал, она вообще не любила читать, но полагал, это не простое совпадение, наверное, все девушки были в этом похожи.
      Однако армия была делом принципа. Он понял это окончательно как раз на пятом курсе. И чем больше на него давили, тем больше Егор убеждался, что должен служить. После выпуска из универа ждала взрослая жизнь, в которой ему предстояло стать настоящим мужчиной. И армия была первым шагом. Главным. Так он считал тогда…
      — Егор… — Вера облизнула губы, явно с трудом подбирая слова. — Это ведь… действительно несчастный случай. Никто не виноват. Тем более — ты.
      Он недоверчиво мотнул головой и отвел взгляд. Как наяву звучали слова Светы, которые она в сердцах выкрикивала не раз, приходя в гости: «Ты сам во всем виноват! Ты никого не слушал! Идиот! Хотел в армию? Думал, в игрушки играешь? Вот получай теперь! Разрушил все, что у нас было! Сломал себе жизнь — радуйся!» Да и мать, бывало, нудила на ту же тему, вот, мол, опять характер показываешь, как будто не знаешь, что бывает, когда меня не слушаешь и делаешь по-своему. Прямым текстом армию она припоминала нечасто — только когда была совсем уж на взводе, но по многозначительным взглядам и не менее многозначительным недомолвкам все равно каждый раз было понятно, о чем именно речь.
      — Господи, да сколько похожих случаев?! И непохожих. И какая разница, в армии это случилось или нет? Никто ничего не может знать заранее. Вот так выйдешь из дому, а тебе кирпич на голову свалится. Говорят же, знал бы, где упасть, — соломку подстелил! — развела руками Вера.
      Егор вскинул на нее тяжелый взгляд — да что она вообще понимала? И не смог ничего сказать. Просто утонул в ее медовых глазах. В них не было жалости или даже сочувствия — как в глазах Димки, которому он тоже говорил о своей вине — и не раз. Казалось, Вера все-таки действительно все понимала… как понимал Михалыч. Точно ведь понимал. Он никогда не спорил с Егором, если тот начинал рассказывать, как дошел до такой жизни, потому что никого не слушался, — только похлопывал ладонью по плечу и наполнял стопарик.
      — Не слушай никого, — попросила — да, именно попросила — Вера. — Да, мы в ответе за свои жизни. Но нельзя себя винить в том, что случилось. — Егор открыл было рот, чтобы возразить, но она не позволила ему, сказав: — Неважно, в чем была причина: в обстоятельствах, на которые никак не повлиять, или в твоих собственных ошибках. Чувство вины только разъедает изнутри. Но от него не станет легче, оно не поможет ничего исправить, но и жить дальше нормально не даст.
      Егор горько рассмеялся.
      — Думаешь, без чувства вины я смогу жить нормально? Поднимусь на ноги и все такое. Вот так просто, как по волшебству!
      Вера помотала головой и прикрыла ладонью глаза.
      — Нет, Егор, я не об этом. Не в волшебстве дело. А в том, чтобы самому не мучить себя за то, чего уже не изменить. И раз уж зашла речь о нормальной жизни… Да, с переломом позвоночника уже ничего не поделаешь, но это не самое страшное, что может случиться. С этим можно жить… главное, самому хотеть этого…
      Егор коротко глянул на нее и отвел глаза. Как и обычно, Вера попала в точку: главное — хотеть самому. В больницах он видел других ребят в инвалидных колясках — веселых, жизнерадостных. Он то завидовал им, то бесился, говоря себе, что это — всего лишь показуха, игра на публику, желание услышать восхищенные возгласы и комплименты в духе: «У таких людей есть чему поучиться!», «Ах, какая сила духа, ах, какой оптимизм!» Егор был не из таких и знал это. И никого не хотел обманывать — ни себя, ни остальных.
      — Это не перелом позвоночника, — с силой потерев пальцами виски, он взмахнул рукой. — Повреждение спинного мозга — так правильно. Переломы позвоночника бывают разные: компрессионные, к примеру, или переломы боковых отростков. Но это не так страшно — можно восстановиться и снова ходить. Но если спинной мозг поврежден, то сигналы от головного мозга не проходят ниже травмы — тогда уже приговор.
      Он замолчал, увидев, что Вера закусила нижнюю губу и, сведя брови, опустила ресницы. И не знал, зачем вообще заговорил об этом. Просто чтобы хоть что-то ответить? Или блеснуть знаниями, приобретенными за все то время, что довелось провести в больницах или хождениях по медосмотрам? А ведь когда-то от этих анатомических подробностей у самого все холодело внутри и от боли, пронзавшей — совершенно ощутимо — не только тело, приходилось закусывать губы и чаще дышать и прикрывать глаза, чтобы сдержать накатывавшие слезы. Ясен пень, что и другому было неприятно слушать о таком. Когда тебе в детстве, предостерегая, говорят: «Осторожней, а то шею свернешь», кажется, что это всего лишь шутка, расхожая фраза. А стоит только изучить, хоть даже поверхностно, всю эту медицинскую кухню, становится страшно от того, каким хрупким может быть тело и как внезапно может подвести.
      — Прости… — тряхнул головой Егор. — Это все неважно. — И протянул руку, желая ободряюще сжать Верину ладонь, лежавшую на перилах. В последний момент остановился…
      Но деваться было некуда — надо было как-то завершить движение, раз уж начал… И Егор все же опустил руку, сомкнув свои пальцы вокруг кончиков Вериных. Глупость полнейшая! Он отвернулся, пряча глаза.
      — Да нет… — вздохнув, отрывисто сказала Вера. — Какие еще извинения? Я ошиблась, ты поправил, хотя… когда-то даже знала все эти вещи — был курс анатомии в универе. — Она усмехнулась — как-то неуклюже — и, помолчав, добавила: — Ты мне вообще ничего не обязан рассказывать, и если я ворошу то, чего не стоит…
      — Ничего такого, — возразил Егор, мотнув головой, — не слишком удачно: от яркого солнца снова пришлось зажмуриться и опустить глаза.
      А потом он ощутил, как другая рука Веры накрыла его руку, а ее пальцы некрепко сжали его ладонь. Он понял, что перестал дышать, только спустя несколько мгновений. Сделав осторожный вдох, чтобы не выдать себя, повернул голову в сторону Веры. Та стояла, опустив глаза, и покусывала губу.
      У нее были такие мягкие теплые руки! А ладонь — горячая, казалось, что это ее прикосновение может даже обжечь… уже обжигало, хоть и не по-настоящему.
      Егор понял, что еще мгновение — и совершит какую-нибудь глупость. И будет потом жалеть.
      Он резко (гораздо более резко, чем следовало) отдернул руку. И Вера в тот же момент убрала свои, обхватив себя за плечи.
      — Я пойду, наверно… — неуверенно сказала она. — Поесть надо приготовить…
      — Что будешь готовить? — тут же спросил Егор. Хотелось как-то развеять неудобство, буквально звеневшее в воздухе. Но он даже не мог заставить себя поднять на Веру глаза.
      — Суп, — коротко ответила она. — Солянку.
      — Почему именно солянку? — Егор не знал, зачем опять ее о чем-то спрашивает. Чтобы сделать вид, что только что не произошло ничего такого, что смущало… их обоих?
      — Н-ну… — напряженно рассмеялась Вера. — Ко мне вчера понатащили на закуску всяких нарезок и колбасы. Кое-что осталось. Вот. На солянку хорошо пойдет.
      — Суп из объедков? — попытался пошутить Егор, все же искоса посмотрев на Веру.
      Она ответила ему внимательным взглядом, очевидно, пытаясь удостовериться, что это на самом деле сказано не всерьез. А потом снова рассмеялась — уже по-настоящему, легко и задорно.
      — Из остатков, а не из объедков. Маленькие различия в терминологии, зато смотри, как сразу лучше звучит, да?
      Егор кивнул, усмехаясь.
      
      Уже в квартире найти себе места не получалось. Егор заварил чай и выкурил еще одну сигарету. Бесцельно пообновлял странички в интернете, по большей части даже не понимая содержания.
      Все же Вера разворошила то, от чего никак не удавалось прийти в себя. За бутылку водки хотелось не просто душу отдать — вообще все что угодно. Чтобы выпить — и забыться. Чтобы все воспоминания снова покрылись полупрозрачной дымкой, которая делала их похожими на давно просмотренный фильм или прочитанную книгу, но никак не на куски собственного прошлого.
      И все же Вера была не виновата. Сам напросился. Сам захотел, чтобы она спросила. Сам.
      И как себя можно было не винить? Даже сейчас, даже в этом. А обо всем остальном — и говорить нечего.
      Хотя… Димка тоже когда-то (когда еще верил, что разговорами можно что-то изменить) все любил повторять, что не надо обращать внимание на то, что говорили мать и Света. Что это чушь собачья, а Егор правильно сделал, что решился пойти в армию (Димка и сам ушел в тот же призыв).
      Но неизменно ругался за другое: за то, что и военная пенсия по инвалидности, и военная же страховка были благополучно профуканы. Димка, правда, винил в этом не только Егора, но и его мать, и не раз высказывал ей за это, пока она еще была жива. Почти всегда в тех случаях, когда та начинала причитать на тему бессовестного государства, от которого помощи не дождешься, или выговаривать за что-то самому Димке.
      — Мария Андреевна, — строго отчеканивал он тогда, — что же других ругать, если сами о себе позаботиться не можете? Чем же другие перед вами виноваты, если вы же и не проследили, чтобы в заключении ВВК были написаны всего два слова, которые могли все изменить?
      Егору Димка тоже не раз пенял на это, хоть и не в такой жесткой форме. Даже признался как-то спустя лет пять, что, никому не говоря, чтобы не беспокоить, обращался к юристу. Но тот подтвердил, что время упущено и ничего не докажешь. Те самые два слова — военная травма — должен был внести в заключение при выписке из военного госпиталя врач из военно-врачебной комиссии, по результатам которой комиссовали Егора. Образ этого врача до сих пор стоял в памяти — седой полноватый мужичок с бегающим взглядом, который говорил непонятные вещи и, кажется, на что-то намекал. Но так прозрачно, что не понял ни Егор, который в ту пору вообще не хотел ничего ни знать, ни слушать, ни его мать, которая потом, особенно после Димкиных упреков, рыдала по ночам, лежа на своей кушетке лицом к стене или, садясь на краешек дивана — к Егору, начинала оправдываться, то тряся его за плечо, то до боли сжимая руку. Она упрекала себя за то, что ничего не поняла. Что не догадалась дать взятку и не догадалась, что ее просили. А врач, не дождавшись денег, благополучно «забыл» написать в заключении то, без чего какие-либо выплаты от военной страховой компании получить было невозможно.
      Теперь, спустя много лет, Егор уже не понимал, к чему было потрепано столько нервов и пролито столько слез. Ну да, он лишился крупной единоразовой выплаты. И он лишился военной пенсии, которая, конечно, была куда существеннее обычной пенсии по инвалидности. Но разве эти деньги могли что-то изменить? Они снова поставили бы его на ноги? Конечно, нет! А заработать на еду и оплату коммунальных услуг получалось и так. И Егор иногда даже со страхом и некоторым отвращением признавался себе, что если бы для этого не приходилось столько времени тратить на выполнение заказов, хоть на какую-то работу, в которой требовался относительно трезвый ум, он бы опустился куда сильнее. Необходимость выживать, как ни смешно, все это время поддерживала жизнь — хоть какую-то. Правда вот, теперь появился другой стимул… только Егор не знал, радоваться ли?
      С экрана монитора на него смотрела Вера — с того самого портрета, который он по ошибке нарисовал вместо героини Сазоновой. Егор, откинувшись на спинку инвалидной коляски, смотрел в глаза цвета гречишного меда, глядевшие сквозь него, и вертел в руках сигарету, все никак не зажигая — от курева уже мутило. В конце концов все же щелкнул зажигалкой, без удовольствия сделав затяжку, и опустил на стол руку с зажатой между пальцев тлеющей сигаретой.
      Все же странная штука — курение. Настолько затягивает процесс, что результат не всегда имеет значение. Прогорающая бумажная обертка, тлеющая алым смола с никотином, терпкий дым и приятное чувство занятых рук — сами по себе приятны и успокаивают. Даже, пожалуй, выпивка не настолько затягивает и дает не такое облегчение.
      Сделав над собой усилие, Егор свернул Верин портрет и увидел на вкладке с почтой в браузере мигающее уведомление о новом письме. Почему-то, даже не открывая, Егор был почти уверен, что оно от Сазоновой. Он написал ей сам вчера, незадолго до того, как выбраться на балкон. Спрашивал, как скоро ждать новых глав. Если, конечно, она все еще собирается его с ними знакомить.
      «Так вам все же интересно, что будет дальше, или не хватает простора для развернутой критики?» — интересовалась она.
      Егор поначалу обиженно нахмурился, а потом перечитал письмо еще раз и усмехнулся. Он уже достаточно общался с Сазоновой, чтобы понять, что она та еще язва, но желает обидеть далеко не всегда. Как и он сам далеко не всегда желал обижать Веру… просто не получалось иначе.
      «Вы, наверное, очень жаждете критики, раз так часто упоминаете о ней», — написал он в ответ, ехидно улыбаясь.
      И, нажав кнопку отправить, подумал, что эти игры с Сазоновой, в которых приходилось ходить на грани… даже не вполне понятно, какой именно грани — нравились. Они были совсем не похожи на то общение, которое у них складывалось пять лет назад.
      «Вообще-то да, жду, — писала она в очередном письме. — Можете считать это неприкрытой лестью, но именно ваша критика мне интересна. Помнится, годы назад вы не стеснялись в выражениях, расписывая во всех красках мои косяки. А нынче смолчали по поводу прошлого романа (ну да и бог с ним, исправлять что-либо все равно было уже поздно) и так же молчите по поводу нынешнего. В чем дело? Я теряюсь в догадках! Неужели я стала настолько хороша как автор?»
      «Годы назад я не соотносил собственную честность с размером дохода», — мысленно усмехаясь, подумал Егор. Впрочем, недавно даже открыл ее старый роман, от которого плевался когда-то невероятно, и понял, что читает с интересом. Да, там была куча заимствований и вторичностей, сюжетных ходов и мотивов, которые уже сто раз использовались сотнями авторов в сотнях историй. Но было еще и то, чему Егор раньше не придавал значения: живые эмоции, делавшие правдоподобными даже самых типичных персонажей, без которых обходится редкое фэнтези. В юности сводили с ума увлекательные приключения, захватывающие сражения, красочные несуществующие миры. Теперь же узнавать персонажей настолько глубоко, насколько позволял автор, оказалось не в пример интереснее. Егор, пока не перечитал старый роман Сазоновой, даже не отдавал себе отчет, как изменились его книжные предпочтения — хотя ведь и впрямь в последние годы зачитывался совсем не теми вещами, что раньше.
      «Зачем вам критика? — напечатал он в ответ. — Неужели вы испытываете что-то вроде удовольствия, когда вас ругают?»
      Следующее письмо от Сазоновой пришло далеко не сразу. Похоже, она была чем-то занята. Впрочем, Егор даже не заметил, как пролетело время. Он сидел, подперев рукой голову, и смотрел в окно, щурясь от яркого света. И раз за разом прокручивал в памяти момент, когда держал Веру за кончики пальцев, а ее ладонь накрывала его. От этого мурашки шли вдоль позвоночника, а с лица не сходила глупая улыбка.
      «Ха! — писала Сазонова в ответ. — Нет, удовольствие в том виде, которое вы, похоже, имели в виду, я не испытываю. Но я живой человек, я допускаю ошибки и не все из них могу заметить. Потому и важно мнение со стороны».
      Егор перечитал письмо несколько раз, не веря своим глазам. Не похоже было, что раньше Сазоновой нравилось то, как он отзывался о ее творчестве. И сейчас он даже рад был, что ее новые романы не возникало желания ругать. Его интернет-общение почти никогда не перерастало из рабочего во что-то хоть немного личное, с тем же Дэймоном они оба держали дистанцию, и обоих это устраивало. Не сказать, что с Сазоновой было иначе… но именно ее невзначай высказанное мнение заставило Егора перебороть себя и пообщаться с Верой после запоя. И даже возможность читать черновики нового романа была чем-то, если не означавшим близость, то хотя бы походившим на нее. Пожалуй, после всего, если бы и имелись какие-то претензии, Егор побоялся бы их высказать.
      Он долго подбирал слова, стараясь, чтобы ответ звучал максимально безразлично.
      «Я не хочу, чтобы из-за моих критических отзывов вы опять забросили свое творчество», — написал он после многих попыток и быстро нажал кнопку «отправить», пока опять все не стер и не принялся за новую формулировку.
      «Ой, не льстите себе! — ответила Сазонова. И Егор был уверен, что где-то в другом городе, может, на другом конце страны, печатая это, она ехидно улыбалась. — У меня была куча других проблем, среди которых творчество стояло на последнем месте. Ваши отзывы были ни при чем. Но когда я снова начала писать, то вспомнила многие ваши слова. Не со всеми я согласна, но некоторые и впрямь пошли впрок. Так что буду рада и в дальнейшем вашей помощи».
      Вот, значит, как! Помощи… Егор был удивлен — и очень. Нет, конечно, когда-то он тешил себя надеждами, что его слова дойдут-таки до Сазоновой. Но что она отнесется к ним, как к помощи, и, тем более, как-то применит их на деле, не ожидал совершенно.
      Он долго тер виски, раздумывая над ответом. Странное было ощущение — ощущение собственной значимости в жизни другого человека… о которой даже не подозревал.
      «Я постараюсь вас не подвести. Но мне нужно прочесть больше глав, чтобы сделать какие-то выводы», — Егор не смог найти других слов. Ерничать или изображать равнодушие не хотелось вовсе.
      «Новые главы будут. Скорее всего, ближе к майским праздникам, — заверила его Сазонова. Почему-то и она не стала подкалывать, хотя могла бы. — Чтобы довести текст до ума, нужно свободное время, а его сейчас не слишком много».