Над холмами

-1-

      Запрыгнуть в кабину, движок на старт и − ввысь. Туда, где рокот мотора пока заглушает ворчание войны; где ветер отгоняет дым пожарищ прочь; где ещё живы воспоминания детства о хрустких бумажных змеях, парящих над мирным полем. 
      Сэл не ропщет на войну, как многие, не кричит о загубленной молодости и потерянных мечтах. Исправно рычащий двигатель в самолёте, да небо, что всегда над головою − этого достаточно для уверенности в сегодняшнем дне. А обязательная победа явится через месяц-другой, и там всё вернётся на круги своя. Ведь правда же, так?..
      Только о конце войны в лётном гарнизоне молчат больше, чем говорят, а месяцы упорно маршируют один за другим, точно солдаты. Война ползет к холмам медленно, но неотступно, жадно слизывая поселение за поселением. Изголодавшаяся, жестокая. Там и сям её угощают штыками и пулями, но пасть раззевается всё шире: брюхо у неё бездонно. В гарнизоне делают ставки, как скоро она заберется наверх и набросится на них. Сэл ставит тоже, но выиграть не хочет.
      Пока бои идут на юге, близ холмов мирно и относительно терпимо. На одну голову в сутки: два вылета, сытный паек с парой кусков сероватого, горчащего хлеба и скромная горстка табака. Кому-то мало второго, кому-то третьего, а Сэл грезит только об одном и нередко делится куском и куревом то с Тибо, то с Кловисом, то с другими летчиками, чьих имён и вовсе не помнит.
      Молчаливый Тибо обычно принимает дары со скромной, извиняющейся улыбкой. Он не привык брать что-то у других, но и отказывать отчего-то не желает. В далеком уже прошлом, где в изжелта-белых газетах ещё не вели отсчет дней и жизней, до летного училища и распределения, Тибо был музыкантом. Война отобрала у него скрипку и смычок, заставила позабыть нотные тетради и подняться на холмы, а оттуда − в небо. Нынче Тибо − первое крыло гарнизона. По его пальцам, мозолистым, огрубевшим, и не догадаться, что когда-то ими держали изящную шею инструмента, а не штурвал.
      Смешливый Кловис отличается от Тибо как взлет от приземления. Натура у Кловиса простая, но беспокойная, будто всё время на старте. Нечаянно поверни ключ и поминай как звали: уже несётся сломя голову непонятно куда. У него сотни баек по карманам, и всегда найдется словечко-другое: для товарища доброе, крепкое − для врага. 
      Вот и сейчас Кловис тарахтит по связи: весело − о погоде, ветре и проигранных в карты желаниях; заполошно − о завесе дыма на горизонте. Три самолета − один далеко впереди, два в хвосте, на равных − огибают зеленый холм, скользят над сонным городком, доверчиво прижавшемся к его подножью, и устремляются на юг, в долину. Моторы гудят ровно, сыто: баки почти полны. Под крыльями, то забредая в леса, то скользя меж полей, петляет грифельно-серая река. Полчаса − и она вспыхивает золотом, будто отряхнувшись от копоти. Тепло-рыжее солнце сонно поднимается по левое плечо, и Сэл невольно засматривается, щурится, впитывая его мягкий свет. 
      Где-то там, в далёких лагерях и городах, люди сражаются за каждый такой восход, но холмы пока спят уютно − во многом благодаря их вылетам.
      − Корентин задул, − сухо оповещает Тибо, когда по связи доносятся резкие звуки и дребезжание. − Похоже, шасси хочет отломать. Всё беснуется, неуемный. Снижайтесь.
      Сэл плавно опускает штурвал от себя и предусмотрительно уводит машину ниже, к реке, не желая встречаться со здешним верховым ветром. Говорят, попадешь в поток − считай, утро испорчено. Кловис без заминок ныряет следом, бодро посмеиваясь в рупор:
      − Его можно понять. Всегда был полноправным хозяином, а вдруг − мы!
      Корентин летчику не приятель, это знает каждый в гарнизоне. Брат прибрежного неистового совергона, служащего кораблям на северо-востоке и ласкового тьеда с южных долин, что поит жадные поля дождем, он подчас страшнее вражеского истребителя. Корентин своевольнее своих братьев и трепетно охраняет территорию. Стоит сесть ветру на хвост, как он истреплет тебя так, что с землей будешь встречаться как с матерью родной. 
      Если повезёт ещё. 
      Кловис говорит о ветре холмов с уважением. Попавший в гарнизон с юга, где тьеда, кормильца и помощника, почитают за бога, он с жаром спорит о несомненной важности любых ветров. Мало кто в гарнизоне слушает его россказни без ухмылки. Большинство так и вовсе считает, что предназначение корентина − смахнуть самолеты на землю, словно ничтожные пылинки. Только Кловис упрямо стоит на своём, и на провокации отвечает улыбкой шире, чем у иного сытого кота: «Когда-нибудь он пару-тройку вражеских хвостов-то обломает, помяните моё слово».
      Пока чужие забредают к холмам редко, и спроваживает их отнюдь не ветер: то и не его дело вовсе. 
      «Хищников» на горизонте нет, и Тибо даёт отмашку на разворот, закладывая выверенный вираж над леском. Сэл восхищенно провожает его взглядом: сколько совместных вылетов, а полюбоваться всегда есть чем, и научиться вот так − плавно, даже в чем-то скупо − с каждым разом всё желаннее.
      Свой разворот выходит не намного лучше, чем у цыплят-учеников лётного: здесь крыло дернулось вниз, здесь траектория растянулась излишне − за такую точность впору «неуд» схлопотать. Сэл недовольно хмурится: так себе пролет. Как сказал бы командир − маневренности не хватает, легкости. А ведь товарищи-летчики хвалят за "живой и свободный дух". А в небо что же, только машина поднимается?
      Дребезжание по связи становится невыносимым. Сэл уже тянется к рупору узнать у Тибо, что там такое, но собственную машину резко встряхивает. 
      − Сэл, осторожнее! − успевает окликнуть Кловис, прежде чем их машины раскидывает в стороны.
      На пару мгновений Сэл теряется. Голову застилает туман, а руки становятся лёгкими и непослушными − опасными. Снаружи доносятся отголоски нарастающего свиста: это ветер летит рядом, трётся о кабину, подталкивая черт возьми куда: то ли в бездну, то ли ввысь.
      Кловис громко и смачно ругается по связи, этим немудреным действием воздавая почести смышленому Тибо, умудрившемуся сбежать от корентина; сам Тибо раздаёт указания. Кловису − отрывисто, коротко, строго. Сэл же получает внимания больше, и голос у летчика заметно смягчается: к неопытным у него другой подход. 
      Они-то с Кловисом и в настоящих схватках побывали, и пролетели половину страны за этот год. Он как-то показывал свой путь до холмов на потрепанной карте: десятки пятнышек, рассыпавшихся от самого побережья. И пару десятков нот на боку самолета − отметины о былых успехах в воздухе. 
      Не то, что Сэл − похвалиться особенно нечем: до холмов было только летное. И с ветром этим в такую скверную переделку попадаться не доводилось, оттого хитрить приходится на ходу, по наитию. Отклониться направо, нырок влево, но ветер уже тут как тут, насмешливо постукивает неплотно прижатым стеклом. Взять ещё левее и немного выше − дергает кабину как куклу, туда-сюда. До чего же наглое, упертое явление! 
      − Эй, там! Хватит вилять, − будто сквозь преграду доносится бубнеж Кловиса. Он, судя по победным ноткам в голосе, уже выбрался из потока. − Бери выше! Ну же!
      − Сэл, − следом проникает в кабину уверенный голос Тибо. − Смелее.
      Сэл боится, но тянет от себя штурвал до упора. Машина уходит вверх, сумасбродно, погранично с опасностью. Перегрузка ощущается в шее и мышцах, руки наливаются свинцом. Выше, выше... только бы не перетянуть и не ухнуть вниз с гордо задранным носом! 
      Ветер, дернув напоследок за хвост, пропадает. 
      Сэл, повинуясь инструкциям Тибо и преодолевая физическую усталость, кое-как выравнивает самолет. Едва показатели приходят в норму, она удовлетворенно бросает:
      − Есть! 
      На другом конце Кловис встречает эту новость троекратным «ура». Тибо сдержанно награждает «молодцом» и отмалчивается до самого гарнизона.

      С докладом к командиру, бок о бок до навеса − рядком, по росту, будто на смотре. На полшага впереди смугловатый великан Кловис, затем светловолосый Тибо, тонкий и длинный, как жердь, и по правому боку − Сэл. Как говаривает командир: треть Кловиса или половина Тибо, не больше. 
      «Мелкий ты, малец, да лёгкий, как перышко, смотри, чтоб ветер не унёс», − частенько смеётся Кловис, а иногда подхватывает под руки и подбрасывает в кабину, несмотря на протесты. Сэл сердится и ворчит, мол, силенок хватит, нечего тут помогать, но Кловису всё нипочем. Он лишь кулаком грозит нетерпеливо: лети уже, не лови ртом ворон, и остальных не задерживай. 
      Командир как всегда на ногах, будто и не спит вовсе. Вычищен, тщательно выбрит и смотрит цепко. Доклад ему занимает не более десяти минут.
      «Есть что?»
      «В долине чисто. На юге опять полыхает».
      После тщательных расспросов о пожарах и ветре он рассеяно кивает и отпускает их восвояси. Любой в гарнизоне скажет: бои страшны, но ожидание нападения не лучше. А то, что «хищники» слетятся сюда, только дай им дорогу, также известно. 
      Внизу − то ли город с огромным госпиталем, то ли Госпиталь с городком. Раненых доставляют сюда с разных направлений нескончаемым потоком. На телегах, повозках, по железнодорожной колее, почти исчезнувшей в буйно разросшейся траве. Её − насытившуюся влагой недавних дождей, наглую − не хватает времени согнать с полотна. Всё внимание жителей небольшого города-под-холмом достаётся Госпиталю; здесь, в этом уставшем сердце, пульсирует жизнь его обитателей. 
      Гарнизон сюда поставлен беречь его от вспышек огня и пороха, что могут долететь с потонувшего в боях юга. Воздух внизу пропитан кровью и стонами − слишком большое искушение для «хищников»; явная мишень для их верных прицелов. 
      С утра до поздней ночи в госпитале промывают и штопают раны, режут, поят составами разной степени отвратности и полезности, и ставят оправившихся обратно, куда-то туда, на полосу огня, как игрушечных солдатиков. Сэл помнит своих: в блестящих мундирах, с призывно вытянутыми шпагами и раскрытыми в боевом кличе ртами. 
      Эти, снизу, не такие. 
      Оттого-то каждый раз при спуске в город, охватывает неизъяснимая благодарность за возможность быть над холмом, а не под ним. Пусть нет клинков; есть крылья.
      На выходе из палатки тройка разбивается: Кловис, почесывая загорелую до черноты шею, идёт досыпать, Тибо − долго дышать и курить, а Сэл уходит к озеру − ополоснуться после сложного полёта.
      Там, в ложбине, под пронзительно светлым небом, где разлапистая ива умиротворенно опустила свои ветви в темную гладь, что манит прохладой и свежестью, никогда до конца не верится в войну. Потому Сэл так часто туда ходит; оттого командир никогда не спускается сюда вместе со всеми. 

      Под ивой Сэл сбрасывает тяжелую куртку, пропахшую маслом и потом; туда же летит насквозь мокрая плотная рубашка с наспех закатанными рукавами. Любопытный ветер тотчас раздувает полупрозрачную ткань сорочки, обнажая сливочно-белую кожу, обрисовывая грубые линии ключиц и плеч, и плавные − едва заметной груди; треплет выбившийся из-под летчицкой шапки упругий завиток − задорно-рыжий, будто в солнечный свет кто обмакнул. Сэл ёжится от его влажного дыхания, пристраиваясь на притащенном на берег бревне, потирает уставшую шею. Запыленные ботинки падают у кромки воды; волны тотчас несмело лижут глубокие пролежни на коже. 
      Так когда-то бывало дома: вода приятно холодит ступни, тихо и сонно переговариваются нежно-зеленые травы; щебечут птицы, затерявшиеся среди ивовых ветвей. Не хватает разве что топота резвых ног и оклика: «Сэл, а давай в прятки!»
      Сэл жмурится и представляет себе, что и правда дома, а прятаться научилась очень хорошо. 
      Ей даже удается поверить ненадолго, а затем стая взметается с ивы, крича возмущённо и предостерегающе. 
      − Подумать только − девчонка, − долетает с ветви будто бы птичье, звонкое и удивленное. 
      Что-то, натягивающееся в течение всего утра внутри грудной клетки, рвется. Сердце заходится словно безумное. Сэл испуганно вспархивает с коряги, кружится в поисках невидимого противника, и, встретившись с ним глазами, замирает.
      Он там, на иве, сидит, прижавшись спиной к стволу, беззаботно покачивая ногой в воздухе и подтянув к груди вторую. Сэл немедленно корит себя за неосторожность: не так уж и высоко, как только не увидела раньше? 
      Говор у чужака протяжный, мелодичный, но − родной. Только кто нынче знает, как враг запоёт?
      − Кто ещё ты такой? − глухо каркает она, испуганно сжавшись, а затем добавляет отчаянно: 
      − У меня с собой нож есть. 
      И прикусывает губу до крови, осознав, что сдала себя со всеми своими моторами и железками. Кто же треплется о таком возможному противнику?
      А нож − складной, проржавевший у рукоятки, когда-то предусмотрительно подсунутый ей Кловисом − лежит в правом кармане куртки, что беспечно оставлена прямо под деревом. Тут поди шаг сделай − кто знает, схлопочешь выстрел или нет, а путь предстоит гораздо больший.
      Тот, на своей ветке, в выгодном положении. Ей лезть до него немногим больше минуты, но взвести курок и подстрелить её, беззащитную, открытую всем ветрам и пулям, займёт пару секунд.
      Сэл даже чудится глухой щелчок и расплывающееся алое пятно на сорочке. Жаль, не на такой красивой, как в детстве; жаль, что так скоро и напрасно...
      Но чужак продолжает покачивать ногой и только глядит с любопытством, расслабленный и беззаботный, точно сонный кот. 
      − Покури, − неожиданно благодушно произносит он и бросает сверху помятую папиросу. Та падает точно у босых ног. Сэл задумчиво поддевает её большим пальцем и слабо дёргает головой. 
      − Не хочу.
      − Не умеешь, − достается ей понятливая ухмылка.
      − Умею, − спокойно возражает Сэл и, подобрав туго завернутую трубочку, прячет её в карман штанов. Пальцы скользят выше, к поясу, и мыслям о ноже находится замена. − Просто не доводилось. 
      Чужак искренне хохочет. Поднимается, пряча что-то в карман. Медленно потягивается, словно бы напоказ. Тело у него тонкое и гибкое, как ивовый прут. В рубашке, чистенькой и светящейся белизной, небрежно заправленной в щегольские тёмно-синие брюки, он кажется призраком довоенного времени. Из тех, кто являлся на званые вечера и сновал в дорогих машинах. А у Сэл, смешно даже, только и мысли, как это до ужаса непрактично, лазить по деревьям в таких хороших вещах. Вспоминаются свои тряпки: потертые, в масляных пятнах и заплатах, и Сэл вздыхает чисто по-женски тоскливо. 
      − Да ты и малышка совсем, юна, как весенний ветер, − присвистывает чужак, балансируя на тонкой ветви, точно цирковой артист. − Отчего не пошла в сестрички? 
      − Я люблю небо, − гордо вскидывает голову Сэл и смотрит ему прямо в глаза. 
      − Но не стоны умирающих? − изящно склоняет голову набок. Шея у него хрупкая, тощая. На такой затянуть узел даже Сэл по силам. − Ясное дело. Это никому не по нраву. Я их тоже не терплю.
      Незнакомец отмирает и спускается ниже − ветка за веткой, легкой птицей. 
      − Я не выбирала между, − хмурит брови Сэл. − Просто хотела летать. Как ветры в полях, как стаи, как бумажные змеи, − она хмурится ещё сильнее, удивлённая собственной откровенностью. Чужак замирает, глядит на неё пристально, но за тенью от листвы не разглядишь − с насмешкой ли, с пониманием. − А вот почему ты не воюешь…
      − Кто тебе сказал? − усмехается он и легко спрыгивает на землю. − Когда-то и мне приходится.
      Ценное расстояние между ними сокращается невыносимо быстро. Сэл судорожно теребит застёжку на поясе, но кожаная полоска извивается под пальцами − верткая, упрямая, так просто не вытянуть.
      − Ты не из нашего гарнизона... 
      − Верно, − мягко улыбается он и делает ещё пару шагов навстречу, замирая так близко, что Сэл может заглянуть в прищуренные глаза − необычно светлые, лукавые. − Да ты и сама знаешь... летунья. 
      Его тонкая ладонь неожиданно скользит в правый карман; Сэл хочет перехватить её, прижать к груди, задержать. Вымолить что-то… лишние мгновения, наверное. Только собственные пальцы каменеют и не слушаются. 
      Светлоглазый улыбается понимающе, но руку не отводит.
      Когда он лихо натягивает на вихрь пенно-белых прядей фуражку со знакомой нашивкой и салютует привычным жестом войск долины, Сэл чуть не давится судорожным выдохом. Страх, клубящийся внутри неясной дымкой, отступает, но Сэл отчего-то чувствует себя обманутой. 
      − У тебя перо в волосах. Заберу? − неожиданно спрашивает чужак и, не дожидаясь ответа, протягивает ладонь. 
      Пальцы у него мягкие, гладкие, как когда-то у Сэл. Оттого, может, и прикосновение выходит почти нежное, будто ветер легонько дотронулся до рыжеватой макушки. Сэл вздыхает и инстинктивно подаётся вперёд, льнет к теплой руке кошкой, будто околдованной мятой. 
      Или лучше.
      ... от чужака веет зеленью реки, полевыми цветами, горьковатым дымом костра и небо знает чем ещё − сладковато-притягательным, уютным. 
      Домом, кажется. 
      Сэл прикрывает глаза и вдыхает запахи жадно, полной грудью. Где же надо бродить, чтобы так было?
      Когда их глаза снова встречаются, он бережно крутит в пальцах сизое перышко и смотрит на нее выжидающе и беззаботно. 
      − Надышалась? 
      − Откуда ты такой? − снова слетает вопрос с тонких губ Сэл.
      − Расскажу, и не поверишь. И того хуже − перепугаешься. Встретимся вновь, летунья, тогда, быть может, и узнаешь, − усмехается он, пряча перышко под фуражку.
       − Не встретимся, − убежденно заявляет Сэл, делая шаг назад. 
      Светлоглазый чужак лишь улыбается, − с ехидцей, уверенно − шутливо кланяется на прощание и оставляет ее − запутавшуюся, взолнованную − одну.