Наизнанку

1. Рикки. Такая, какая есть.

1.

Шеффилд каждый раз смотрел на меня с дикой иронией, вглядываясь, казалось, прямо в душу.

Но это лишь казалось.

Его узкие зрачки блуждали по моему внешнему виду, вызывая чувство тошноты и желания смотаться из кабинета в первые же секунды его «терапии».
Я старалась выглядеть как можно более бесстрастной, пока Шеффилд разглядывал все мои минусы и маленькие шрамы на пальцах, оставленные после игры с котом в детстве.

Иногда я хочу закрыть ему глаза и заставить его ослепнуть, но это лишь метафорическое выражение.

Я бы с радостью просто поднялась с кресла из вышла из кабинета, прежде чем Шеффилд успеет меня окликнуть, но моё время заканчивается только через несколько минут.
Часы на стене показывают без двадцати три часа дня, а я могла бы показать своему психологу средний палец, но сейчас он жжёт во мне невидимые дыры, воображая, что я не замечаю, но я и не позволяю ему понять, что он ошибается.

Я сражалась сама с собой уже который месяц, умудряясь скрывать банальное увлечение.

Стискивая зубы, я выпускаю через них дым и машу рукой перед глазами, чтобы лучше видеть лицо психолога. Сейчас он уже не пытается просить меня затушить сигарету, не заставляет выкинуть окурок в мусорное ведро под столом, наполненное пластиковыми стаканчиками из-под кофе. Суточной нормы не существует.

— Рикки, наша беседа закончится через три с половиной минуты, — произносит Шеффилд, откидываясь на спинку своего старого кресла и щурится; в его глазах отражается солнечный свет из окна, что находится за моей спиной.

— Мы толком и не говорили, — я зажмуриваюсь, выпуская изо рта дым и сглатывая слюну, а затем сминаю в руке окурок, ощущая лёгкое жжение в ладони, — Вы неотрывно смотрели на меня в течение тридцати минут и иногда моргали, потому что вас слепил свет. Вы могли бы просто зашторить окно. Или не принимать меня сегодня, я всегда говорю одно и то же.

Несколько секунд Шеффилд молчит. Его брови сводятся к переносице и бледные губы слегка приоткрываются. Ему кажется, будто я над ним насмехаюсь. Он это не любит, а я это знаю.

— Вот время и вышло, — произносит психолог, проводя ладонью по зачёсанным назад коротким волосам, — Можешь идти домой. Сколько завтра уроков у вашего класса?

Я отвечаю мгновенно, потому что мне хочется поскорее исчезнуть из этого кабинета, наполненного книжными шкафами и причудливыми картинками с геометрическими фигурами. Я всегда имела стереотипное мнение о школьных психологах, которое Шеффилд оправдывал лишь на добрую половину.

В его кабинете была литература, ужасные цветы и кошмарные картины, но его внешний вид совершенно не соответствовал тому, что мы привыкли видеть в школе последние годы, с тех пор, как директор решил приставить нашей школе психолога, которого сразу же возненавидел каждый ученик.

Этот человек стал для меня тем, с кем можно провести время вместо того, чтобы идти домой. Проводить время с семьей для меня — это как купить билет на сломанный ещё в восьмидесятых аттракцион.

Пустая трата времени. Да и аттракциона больше нет.

— Семь, — отвечаю я, сминая в руке окурок. Уже даже не больно, это становится своего рода забавой.

Все любят Шеффилда за обаятельность.
Он стискивает зубы по неведомой мне причине, а потом облизывает губы, глядя за мою спину и высматривая что-то в окне.

А я нахожу его дико привлекательным.

Что ты хочешь там найти? — вопрос повис на поверхности, но я промолчала.

— Значит, скажи классу, что завтра после уроков я жду всех, кому будет необходимо, — он говорит это всегда, но приходит лишь несколько человек из двадцати четырех, включая меня.

— Я не хочу с ними говорить, — отвечаю я, но на мою реплику он молчит, сталкиваясь со мной взглядом и я улавливаю, как сильно меняется их цвет с серого на зелёный.

— Несколько слов, — Шеффилд щурится, поджимая губы и снова вглядываясь в меня, глядя на мои ладони, лежащие на бёдрах, — всего несколько слов.

Его слова странным образом влияют на меня, но я никогда не захочу общаться со своими сверстниками так, как это делает он.

Я никогда не спрошу у них, как прошли выходные, не поинтересуюсь, где они купили свой плеер. Мне это не интересно, меня это не привлекает. Мои одноклассники, в большем их количестве, — это тупые, испорченные ранним взрослением животные, погребённые под слоем собственного эгоизма.

Разрисованные дорогими косметическими средствами и усыпанные стразами девушки и наряженные популярными фирмами и брэндами парни.

Я никого не осуждаю, просто не вижу для себя ничего спасительного во всех этих атрибутах, ибо сама живу не самой светлой жизнью. Быть может, если бы у меня было достаточно финансов, то их поведение не казалось бы мне таким… неприятным.

Машины, дорогие смартфоны и непомерные карманные деньги, уходящие на клубы и алкогольные напитки, превышающие по стоимости всю мою одежду за всю жизнь. Я не виновата в том, что хожу в разношенной толстовке половину своей жизни; мои родители просто оставили меня одну и отправились на тот свет раньше положенного.

— Рикки, как твои отношения с дядей?

Я поднялась с кресла, оставив окурок на полу и стряхнув с ладони пепел. Шеффилд заметил это и отвернулся, будто давая мне личное время.

— Моё время кончилось, — говорю я, хватая со спинки кресла свою куртку и поднимаясь на ноги.

Коридор школы для меня был чем-то вроде почтового ящика.

Проходя мимо шкафчиков, я часто обращала внимание на надписи, оставленные бывшими и настоящими учениками и замечала разницу между поколениями, которые провели здесь свое время и решили оставить заметки о учёбе.

«Грегори Хэйл — недоумок», «Фил из десятого — урод», а «Тиффани Уильямс — шл%ха».
Тиффани Уильямс — моя одноклассница. Её суть заключается в использовании своей красоты в качестве средства добычи информации и возможности получить любого здешнего красавчика. Везёт ей, наверное…

До тех пор, пока она не повзрослела, я искренне верила в то, что это поколение не настолько потеряно для человечества.