Напиши мне из детства, мама

Ты веришь в бога, а я в человека.

Ты веришь в Бога, а я в человека. В человека, который верит в Бога. И моя вера в человека дает мне понимание и принятие его веры. Я верю до последнего, даже замечая и испытывая на себе многое, что может пошатнуть и веру в живое, и веру в сверхъестественное.

Я верю до тех пор, пока человек сам через слова и поступки для меня не отречется от своей веры.
И не возненавидит меня. Как свидетеля его падения.

Веруешь ли ты, дочь моя?
Верю. Вам.

В тот год выдалось удушливое жаркое лето. Да какое лето? С мая все скинули куртки и кофты, а к середине июня листва потеряла яркость зелени, пожухла, выгорела. Словно над Сибирью повисло гигантское увеличительное стекло, а солнце жарило, жгло, выжигало через это стекло тайгу, людей, воздух.

Я шла по расплавленному городку не просто так, я шла в декрет. К концу лета, если оно когда-нибудь закончится, я должна была родить. 
Мне не страшно. Мировых интернетных сетей еще нет, мегатонн информации тоже нет. Мама сказала "всё хорошо", врачиха уверила "слона родишь", подружки еще не рожали.
Ранний брак двух почти детей, наивность, неготовность и бульдожье упрямство в желании самостоятельности.

Я переваливалась уточкой и не видела куда ставить ногу - живот мешал. Я не торопилась. Ноги вспотели и  скользили в сандаликах из кожзама. Детских, но зато удобных. Пуговицы на кокетке растегнуты. От нее платье - это необьятная юбка в два "солнца". То есть я - это голова, руки, тонкая шея, кокетка с пуговичками и огромный живот, выпирающий из вороха зеленоватой ткани в белый горошек.

Я устало шла в декрет.
Ребенок опять развернулся неудобно. Он смешной. Он не просто шевелился, но резко и сильно разворачивался так, что я чувствовала его попку, пяточку, спинку.
Я шла в декрет, поглаживая свой вылезший вправо живот.
Я не знала кто там, но попка малыша под моей ладонью уходила на место. Я ласкала еще не родившегося человечка.

Я верила, как сказала мама, что "всё будет хорошо".

Первоавгустовской ночью, в грозу, такую, что от всполохов молний светло, а громовые раскаты заглушали радио в коридоре больницы, я лишь на несколько мгновений усомнилась в этом "всё хорошо".

"Бегом, бегом! Да что ж ты дотерпела то! Сейчас на лестнице родишь мне, бегом!"
И я бежала, переваливаясь, в пролетах останавливаясь и прижимаясь спиной к прохладной стене, шершавой, с облупленной краской стене. Блаженство...

"Бегом, моя красавица!"
Дверь в предродовую палату и несколько испуганных, с перекошенными от схваток лицами, тёток.
"Кошмар, безобразие, девочки, надо жаловаться!" "Лично я не пойду к нему, скоро другая смена..."
И добивочка от "самой опытной" тётки "я еще перед пацаном не расщеперивалась, ага!"

Я верила в "всё будет хорошо". Это такая защитная вера, такая детская и теплая как мамины руки, большая и надежная как мой папка.
- Девочки, кто потерпеть может? Стол и кресло заняты.
- Я.
- Нее, вот ты не можешь, пойдем, моя красавица.

Я пошла. Суетно, неудобно, незнакомо, страшно, рядом кто-то орёт как резанный, постукивают металлические устрашающего вида инструменты. Вид у них инквизиторский, не меньше!
- Давай сама, сама, моя ты куколка, ну что за умница! Кто ж это мамке спать не дал? Кто ж это так буром в мир прёт? Ай, моя хорошая, ай, молодец! Не торопись, не торопись!
Бархатный голос журчал и укачивал, ласкал и оглаживал. 
Мягко, но властно. Как я когда-то ладонью живот с выпирающей попкой малыша.
- Это кто ж такой грозовой сейчас родится?

Гремел гром, окна нараспашку, из радио Газманов жизнерадостно вопел " Эскадрон моих мыслей шальных!", с боку кто-то с крика перешел на плач и жалобы. 
Вот сейчас, в сию минуту было больно. Нет, не так. Было боооольнооооо!!!
Минуту назад. 
И мир затих, остановился, погрузился в ватную мякоть с отдалившимися звуками и голосами.
- Галя?
- Я не Галя, я Мила...
- Имя помнишь, жить будешь! Моя ты принцесса...
Я сосредоточила взгляд на опавшем животе, а потом перевела на ребенка на руках у врача. 

Мгновение и мир включился всеми звуками и красками.
-Смотри, смотри какого солдата родила!
И я заплакала. Мне кажется я плакала громче всех звуков в мире, перекрикивая и грозу, и Газманова, и роженицу слева. А на самом деле я беззвучно захлебывалась горячими слезами счастья. Счастья! 

Всё отошло. И боль, и страх, и беспомощность. 
Всё сосредоточилось на сморщеном, обиженно повякивающем человечке на руках почти мальчишки.
Почти моего ровесника. 
-Смотри, смотри, всё на месте, пальчики посчитай, пипка смотри какая, солдат красавец какой, а? А?!
Ах, вы мои грозовые...
- Как назовешь?
- Тимофей.
- Ай, молодец, такого у меня еще не было!

Это потом я узнала, что не было ни такого, ни какого другого. Узнала почему тётки жались и рожать отказывались.

Мальчик Володя принимал роды самостоятельно в первый раз. Доктор Владимир. Подбадривал, смешил, ласкал, жалел, хвалил. Видимо, и себя тоже.
Я плакала от счастья, а доктор смеялся от счастья.
- Девочки, еще немножко потерпите, я сейчас вас такими красавицами сделаю, чтоб мужьям понравились, - и шепотом мне на ухо - В следующий раз, как забеременеешь, сразу в роддом ложись, а то поймать не успеем.
Стремительные роды, они такие, да.
В народе говорят "как кошка".

А потом был обход палат с осмотром и процедурами, и обход превращался в спектакль на зависть остальным. Тем, что струсили. 
-Где тут мои принцессы, где мои девочки-красавицы?
Четыре довольные мордахи в палате с железными панцырными кроватями и облезлыми больничными тумбочками и вправду ощущали себя "прынцессами". 

Не было дерганья и окриков как от женщин-врачей.
"Как с мужиком так она знает как, а дитё взять не может, пеленки свои раскидала, не ори, не маленькая!"
Я сжималась от криков в соседних палатах и от жалоб других.

И верила, верила. Ведь у меня "всё хорошо", у моего малыша "всё хорошо". 
У нас хороший доктор Владимир. Я верила в человека.