Наш Марат мёртв...

Наш Марат мёртв...

                Улицы Парижа превратились в очередной раз в безумие. Толпа, кажется, сошла с ума от переполнявших ее чувств. Народ был в каждом проулке, дворе и проходе. Кто-то был растерян, кто-то плакал, молил небо или же ругался…

                Были и те, кто, впрочем, улыбался, но осторожно, боясь, что его улыбку заметят. И, разумеется, замечали.

                Толпа переговаривалась, шумела.

-Неужели он, правда, мертв?

-Наш Марат (1) мёртв!

-Это невозможно! Это обман, ложь! Так не может быть! – какая-то женщина всерьез была близка к истерике. В ее глазах плясала какая-то странная боль. Нет, Марата она ни разу не видела, но любила его всерьез за все то, что он делал и то, как говорили о нем на улицах.

-Дрянь… убить ее (2) мало! Чёртово дворянское отродье!

                С болью тяжело смириться, ее легче заменить ненавистью, запутать, отсрочить. А сегодня на улицах Парижа боль: предательски убит любимец народа Жан-Поль Марат.

                Марат – непримиримый враг рабских цепей, циничный и неколебимый, пришедший давно к борьбе за права человеческие, сумел сделать так, чтобы его любили. И его действительно любили, обожали, называли его Другом Народа, и он издавал газету с названием от этого же прозвища…

                Говорили, что он обитает в полуподвалах, и Марат действительно там обитал, когда скрывался от преследований за свои статьи и безумную жажду деятельности. Впрочем, привычки своей он не оставил и после того, как пришла Революция и, наверное, полуподвалов никто по сей день не знал лучше, чем он.

                Говорили, что он знает всё и обо всех. Может быть, это было и преувеличено, но стоило, к примеру одному хоть сколько-нибудь видному деятелю непривычным маршрутом пройти по улице, чтобы завернуть к знакомому по какому-то пустяковому даже делу, как Жан-Поль уже знал об этом, и, если требовалось применить это знание для падения этого деятеля, слова приходили тут же. Если же было крайне нужно – находились и улики.

                Конечно, Марат не был единственным пауком, что сплел какую-то ему одному ведомую шпионскую сеть. У Робеспьера (3) тоже были шпионы и в Комитете общественного спасения, и в Революционном трибунале и в Коммуне…

                Но Робеспьер непозволительно упускал народ. Он был больше сторонником глобального, а Марат знал, что приходится успевать всюду, даже если слова в Коммуне, Комитете и Трибунале не отличаются от того, что говорят возле пекарни или цветочницы.

-Я люблю всё знать, - отшучивался Марат, когда Робеспьер строго и темно взирал на своего вынужденного союзника и врага одновременно. Максимилиан прекрасно понимал, что Жан-Поль один из тех людей, которых лучше переоценить, чем недооценить, так как опасность, исходящая от них, слишком велика.

                Народ любил Марата. Народ любил Робеспьера. Но это была совершенно разная любовь. Марат был более человечным, приближенным к толпе и народу. Он казался понятнее, даже когда его взгляд (ласково прозванный Демуленом (4) «крокодильим»), останавливался на ком-нибудь так, что выворачивал будто бы его наизнанку.

                Робеспьер же казался мраморным, неживым. Он олицетворял идею, плетение силы…

                Несмотря на то, что народ любил многих, те, кто видел чуть-чуть дальше и умел понимать и размышлять, предвидели, что страшная борьба должна развернуться именно между Маратом и Робеспьером. Не Дантон (5) – любимец публики, не приблудившийся Сен-Жюст(6), не Эбер(7)или кто-то еще, а именно Марат.

                Но у судьбы были свои планы.

                Кто мог предвидеть, что некая Корде Мари-Анна Шарлотта, урожденная в дворянском гнезде, двадцати четырех лет отроду всерьез увлечется революцией настолько страстно, что примет близко к сердцу восстание жирондистов (8) и решит своими силами покарать единственного, по ее мнению, виновника это крови?

                Такой поворот не снился никому из всевидящих и всезнающих.

                Разумеется, покушения были всегда. Они предполагались, но их нельзя было просчитать настолько ровно и верно. На эту девушку, будь она затворницей, никто не обратил бы внимания, но она поступила по-своему.

                Улицы Парижа полнились от слухов и волнений. Говорили о многом, но в основном – бред. Спорили, что это не девица убила Марата, а кто-то еще, а эта «дрянная девка» просто оказалась случайно свидетельницей и от страха не смогла оправдаться.

                Луи Анутан Сен-Жюст услышал о произошедшем от Кутона (9) и, не разбирая еще точно, что чувствует по этому поводу, бросился к Робеспьеру, не то за разъяснениями, не то за успокоением. В какой-то момент Сен-Жюст даже хотел, чтобы выяснилось, что все это дурная шутка, но, наверное больше ему хотелось, чтобы один из слухов, которые тотчас всколыхнули Париж не оправдался. В народе кто-то произнес, что убийство подстроено самим Максимилианом, который давно хотел избавиться от Марата.

                Сен-Жюст хорошо знал своего кумира, своего «наставника» - как мысленно он называл Робеспьера и прекрасно понимал, что никогда Максимилиан не стал бы делать подобного. Не так. Нет, ему хватило бы духа сотворить вещи и похлеще, но проблема в том, что эти идеи ему не пришли бы даже в голову. Робеспьер верил, что простое убийство сотворит из жертвы мученика, особенно, если речь шла о таком человеке, как Марат. Для падения же имени, прежде всего, конечно, имени, нужно было растоптать всю деятельность и всю его славу, нужно было заставить народ отвернуться от самой только памяти о том, что такой гражданин жил.

                Нет, подобное убийство было бы не в духе Робеспьера, но Сен-Жюст страшно взволновался и бросился к Максимилиану.

                Улицы бурлили. Кто-то предполагал, что нет никакого убийства, кто-то, что убийство было, но убит совсем другой Марат, кто-то твердил, что Жан-Поль только тяжело ранен. Событий было много за последние десять лет, но Сен-Жюсту, которого толпа душила своей плотностью, казалось, что никогда еще не было ничего более оглушительного и шумного.