Наследник

Наследник

Портос, барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, самый жизнелюбивый и простодушный из всей легендарной четвёрки мушкетёров, искренне считал самым важным в своей жизни момент, когда он принял решение забрать своего сына от красавицы Корантины Лебренн, увезти в замок и воспитывать как законного наследника.

Корантина умерла за неделю до его приезда. Позднее Портос горько раскаивался в том, что не навещал бывшую возлюбленную чаще. В своих немногочисленных письмах Корантина лишь осторожно намекала на проблемы со здоровьем и выражала опасения насчёт сына: кто позаботится о нём, если её не станет? И вот её не стало, и лишь благодаря священнику, исполнившему последнюю волю умирающей и отправившему весточку Портосу, он узнал о смерти Корантины. Узнал и немедленно примчался к ней, но застал лишь опустевший дом, ворчливых соседей, одинокую могилу, осенённую крестом, да мальчика шести лет, сына Корантины, за которым пока что приглядывали соседи, но со дня на день его должны были отправить в приют.

Сын сильно изменился с тех пор, как Портос в последний раз видел его. Он запомнил Жоэля белокурым кудрявым малышом, похожим на ангелочка с картины, теперь же на него смотрел худенький мальчишка с взъерошенными и жёсткими даже на вид светлыми волосами и недетской настороженностью в серо-голубых глазах. Он напомнил Портосу дикого хищного зверька – лисёнка или волчонка, который был пойман в ловушку, принесён из леса в дом и теперь, забившись в угол, испуганно и нелюдимо глядел на людей. Портос, сам ничего подобного в своём детстве не припоминавший, только поражался: откуда в сыне эта волчья диковатость, которая со временем притупилась, но не исчезла совсем? Неужели так на нём сказались годы житья без отца, годы, когда совсем ещё маленький Жоэль вынужден был стать защитником для своей хрупкой, кроткой и болезненной матери? Позже, когда сын оттаял и кое-что рассказал о своём детстве, Портос с горечью, но без удивления узнал, что соседские мальчишки распускали о Корантине грязные слухи, и Жоэль всякий раз бросался защищать её честь, не глядя ни на количество противников, ни на их возраст.

Впрочем, от имени Жоэль Портосу пришлось сразу же отвыкнуть. Когда он впервые назвал сына так, тот отвёл глаза и сквозь стиснутые зубы пробормотал:

– Я Леон.

Как выяснилось позднее, Корантина звала сына исключительно Жоэлем, и после её смерти он не хотел, чтобы кто-нибудь ещё звал его так. Портос, впрочем, ничего против не имел. Леон так Леон, хорошее имя, ничуть не хуже Жоэля. Мальчишка с таким именем должен вырасти храбрым и благородным, как лев!

Хотя Корантина умерла совсем недавно, сын ни слезинки не проронил по ней. Портос мог бы счесть это чёрствостью, если бы не слова священника и соседей, жаловавшихся, что мальчишка постоянно куда-то сбегает. Видимо, слёзы Леон предпочитал скрывать, и Портос легко мог представить, как сын, забившись в самый дальний уголок сада или спрятавшись где-нибудь под кустом, оплакивает мать, изо всех стараясь заглушить рыдания и прикусывая рукав чистой, но потрёпанной белой рубашки. Что греха таить, сам Портос поступил точно так же: он пришёл к могиле Корантины в полном одиночестве и долго стоял на коленях, не скрывая слёз, оплакивая и эту тихую, нежную, беззаветно любившую его женщину, и своё запоздалое решение вернуться к ней, и раннее сиротство Леона. Он плакал, неумело шептал молитвы, размашисто крестился, обещал Корантине хорошо заботиться об их сыне и снова плакал. Солнце уже клонилось к закату, когда Портос наконец утёр лицо, кряхтя, поднялся с колен и, даже не отряхнув одежды, о которой обычно тщательно заботился, размеренно зашагал по направлению к дому.

Хотя Портоса многие считали простодушным и бесхитростным, он вовсе не был глуп. И сейчас он прекрасно осознавал свою вину как перед Корантиной, которой уже не могло помочь ничего, кроме молитв о её бессмертной душе, так и перед Леоном, забота о котором теперь легла на широкие плечи Портоса. Он понимал, что появиться в жизни женщины, подарившей тебе дитя, всего два раза – ничтожно мало, что Корантина заслуживала большего, Жоэль-Леон заслуживал заботливого отца, а не того, который один раз навестил его, подарил шпагу и вновь умчался, скрывшись в вихре придорожной пыли. И Портос со свойственной ему прямотой сказал об этом сыну.

– Я знаю, что виноват перед тобой, сынок, перед тобой и твоей матушкой, упокой Господь её душу! Так что я не больно-то удивлюсь, если ты злишься на меня за то, что я так редко приезжал к вам.

– Я на вас не злюсь, – всё так же сквозь зубы ответил Леон, глядя куда-то в сторону. Портос так и не понял, говорит сын правду или же просто не желает выказывать свои истинные чувства. Он бы не удивился, если бы оказалось, что Леон его боится. Шутка ли – он жил с доброй и всепрощающей матерью, а теперь заявляется великан, похожий на людоеда из сказок, и увозит его в свой замок!

Впрочем, как впоследствии узнал Портос, Леон был не из пугливых. В первые месяцы своего пребывания в замке он слушался отца беспрекословно, опасаясь то ли наказания, то ли отправки в приют. Но в то же время его не пугали ни тёмные коридоры, закоулки и подвалы замка, в которых, как любил шутить Портос, можно встретить призраков, особенно после бутылки-другой вина, ни чернокожий слуга Мамбо, любитель рассказывать разные жуткие легенды, ни самые глухие части леса, куда они с отцом порой заезжали. Леон не казался испуганным, но его не покидало чувство напряжения, и весь он был как натянутая струна, словно в любой миг ожидал какого-то подвоха. Он не переносил почти никаких прикосновений, вздрагивал, а то и уклонялся, даже когда Портос мимоходом трепал его по волосам или похлопывал по плечу. «Нет, ну что за дикий зверёк!» – не уставал удивляться Портос, вспоминая себя, обожавшего ластиться к матери – пышнотелой, вспыльчивой, но смешливой женщине.