Натянутый канат

Натянутый канат

            Сосуд и канат над обрывом. Дары амешаспентам и язатам. Но главное — искра, исходящая из сказочных солнц. Эгида Владыки. Большой монумент поглотил ещё зазубренный меч, и только эфес оставался не во власти блуждающей тени.

            Меч, сокровище мира, избавление и избавитель. Сказал Ормузд: «Таким мне не пролить ни капли крови». Во Фрашкарде он лежал тысячи лет, никто им не интересовался, да и с чего бы? Сказал мудрец: «Это наше поколение: как легко его ввести в заблуждение, подарить дешёвые идеалы и сбить с верного пути».

            Великие пророки мертвы, а вестники рока стали, наравне с царями, править массой, нести слово смерти в народ. И где же тот легендарный благородный герой, который сможет остановить безумие и богохульство?

            Он сам погряз в безумии… он растворился в нём.

            Вдали, почти за горизонтом, был наконец обнаружен сосуд. Странный орнамент с тонкой прорезью сверху завораживал и, одновременно, отталкивал.

            Глядели двое.

— Огнепоклонник.

— Кто мог его оставить здесь?

            Обряды начались прошлой весной, рядом с маленькими иссохшими тельцами мальчиков лет семи-восьми. Один ещё человек в саване настойчиво расспрашивал об устройстве вселенной, не понимая, что нельзя принижать волю человека и приравнивать его тайное желание к такому суровому аскетическому содержанию, как служение пламени. — Пепел, зола, — вот что подарит нам тёмное завтра, хотя б и слегка озарённое тусклым сиянием.

— Да, огнепоклонник.

— Ты заметил? Пляшут и вьются.

— Нет. — Говорил. — Не смотри.

— Буду — я не боюсь.

            И оба дрожали. Беспомощно, как отстранённые дэвы. И в тишине им шептал что-то неведомый голос, — знакомый! Творец Ахура-Мазда.

            То слышал и я.

            Говоришь, рождены свободными? — Ты не прав, о, искатель истины, — мы рождены, чтоб стать свободными! Ты видишь цепи на мне? — Я их прогрыз и сбросил в обрыв. Остался лишь вдавленный след. Лучшая награда за долю борьбы, как вдохновенье для поэта и всадника.

            Теперь мои руки доступны для меча и весов, но я не собираюсь отстраняться от мира или завязывать глаза, потому что знаю, как мыслят узники (и как — безумцы). Несовершенно. Неорганично.

            Мрачно сияет клавир…

            Он чистит сосуд, разводя свежие краски. Он поражён бесценной находкой.

            «Для каждого найдётся свой персональный ад», — сказал благородный Азар. Ему никто не смел возразить, потому что ещё боялись и помнили его страшные проповеди. И гнева отца. И горе матери. Не мудрость в том, — влеченье к пеплу. Вообще, людям чужда любая неподдельная мудрость, и даже кнут не сможет привить любовь к знанию, к свободомыслию, если, конечно, не вымыт в блистающем злате.

            Хаити. Ясна! Но из тысяч молитв — ни одной настоящей. Из милости божьей, не позволившей обуздать пламя или пресечь поток, сочувственно глядя на седой небосклон, не восторгаться ли этой любовью — самому человеку?

            Впрочем, Азар понимал, гораздо лучше — страх (чем сочувствие). Этому его научил отец, высокий молчаливый жрец, сыскавший славу тирана; в тёмную ночь, в окружении идолов он говорил:

— Оставь сомнительную чистоту.

            Затем — в маленькой комнате, украшенной в стиле кашмирских пандит, пролился малиновый свет. Кто-то зааплодировал в странном духе зловещего вестника. Но эти отвратительные хлопки вызывали лишь раздражение Отец добавил ещё перед смертью:

— Время быстро проходит. — И смолк.

            Он хотел, чтобы Азар отказался от своей «детской иллюзии», от веры — недостойной наследника почтенного брахмана. Невольно, сын повторил эти слова про себя, но вслух произнёс — лишь:

— Прости. Мы рождены, чтоб стать свободными…

            Местные жители сторонились огнепоклонников, считая их чем-то, вроде наказания, ниспосланного за кровосмешение царского дома. Трудно представить, чтоб брахманы, кшатрии нарушили древний обычай, — но царь и его приближённые!

            Помимо своего первого отступления, Азар решил стать ещё странником, навеки сбежать от свободы… и не сидеть больше длинными вечерами у слепящего сердце костра, не гоняться за призраками давно минувших дней, но — отдалиться от человека (превзойти человека).

            Он хотел танцевать. Измотать себя до предела, дотерпеть до исхода. И вскоре радость от самозабвенного воздаяния скуке — прошла.

            Началось самое трудное время, в положении бесконечности он ещё не утратил силы, но был близок к духовному обнищанию, к полному опустошению. И вот, бесцельно бродя, он наконец сумел накинуть на себя вид абсолютного равнодушия.

            Он сторонился прохожих, чрезвычайно удивляло их умение сохранять ненависть и спокойствие, заставляя одним лишь взглядом поверить и в то, и в другое. «Никаких сожалений, никаких притязаний», — повторял Азар, кляня мир и судьбу.

            Его трагедия в том, что он не такой, как все: не такой как отец, как брахманы, кшатрии, вайшьи, — грязная кровь. Он путешествует в мире, пылающем волей и самостью. Да, он уникален. Он даже не хочет уже танцевать для других.

            Теперь его терзает только выбор самого направления:

— Нельзя испытать себя без достойного оппонента!

            Однако, при всей беспечности, следует продолжать поиск — осознанно.

            Прошёл день, и второй, неделя и месяц. Казалось, что следующим вечером звёзды погаснут навеки, что нужно спешить.

— И бог знает людей, как ты. — Прошептал голос из-за спины.

— Он знает, потому что он мёртв.

            Азар долго скитался, взывая к пескам безымянной пустыни, пока не нашёл себе утешение: состязание, достойное огнепоклонника. Вот дар, раствориться в возвышенном духе и стать последней искрой в тлеющем море пепла.

            Негорящие — те, кто питается морем из слёз и алчет дно самой бездны. И невозможность добиться успеха придаёт им сил, — так и человек желал бы познать истину, не будь он лжецом по природе.