Назови мое имя, Господи.

Назови мое имя, Господи.

Предисловие.

Мой друг советовал мне публиковать эту историю, когда ее допишу — «так приличнее». Но я прошу меня простить за неучтивость — а выходить она будет по частям. Это связано, прежде всего, с моим методом написания. Я ни слова не в состоянии записать, пока не проживу некоторое время в «картинке», не наиграюсь там до отвращения, не увижу быт и привычки самых третьестепенных персонажей, даже цвета их кошек, если кошки есть. Записываю потом я быстро, но долго и болезненно выбираюсь из такой очередной «картинки», и вот беда — почти все, что я написал, вызывает у меня разочарование. Хранить, поэтому, недописанное произведение, мне совершенно неудобно.

• ничего не обещаю, но пока что, мне эта история любопытна.

… … …

Глава первая.

«Когда долго руководишь государством,

начинаешь испытывать неизъяснимую любовь ко всем простым людям,

ко всем простым мужчинам и женщинам -

ты любишь их больше, чем отец любит своих детей.

Даже тех, кто тебя сердит — и их любишь,

как не любить? Тоже сын, хоть и шалопай.

Это очень тяжкое бремя, бремя страдания любви».

(Чень Го «Суждения и беседы»)

- Скажи мне, брат, почему Бог оставил своих людей?

- Поверь мне, брат, Господь нас любит,

но ждет, чтоб узнать, так ли любим мы.

Он спасет свой народ, но ждет, чтоб увидеть, так ли любим мы, поверь мне, брат.

- Скажи мне, брат, триста лет — это мало? Триста лет рабства — это мало, брат?

- Это много, брат, триста лет — это много.

Я забыл свое имя за триста лет.

Мое имя — клеймо от хозяев: «какой он?» «Черный» - теперь мое имя, брат.

- Да, брат, триста лет — это много, я забыл свое имя за триста лет.

Мое имя теперь означает «чей ты?» Мое имя — клеймо от хозяев, брат.

Скажи мне, брат, ты помнишь свободу? Какая она, какая на вкус?

- Кто купался в туманах Великой реки, тот свободен, как воды ее.

Я помню вкус свободы, брат, я сделал глоток ее. Река свободна, поверь мне, брат.

- Да, брат, туманы над Великой рекой, туманы, а в них свобода, я понял, брат.

Значит, Бог не оставил своих людей?

- Бог хочет увидеть, так ли любим мы.

… … ...

«Я так скажу: в первом подъезде жили нормальные люди. Люди, как люди, как все, за исключением семейки на первом этаже. В третьей квартире, что за лифтами. Вертушковы, кажется, или Петушковы, мамаша с сыночком, который трезвый бывал разве что в камере, когда попадался. Сам мелкий, и рожа противная такая — что он о себе там думал? Не знаю.

А старая - тоже чудило! — поджидала, ведьма, за дверью, когда кто-нибудь выходил из лифта или, наоборот, вызывал, и приоткроет дверь ободранную, высунет свою рожу в лохмах (страшная, как смерть!), кинет под ноги человеку (ладно, хоть не в лицо!) кусок сушеного дерьма — человеческое, конечно, она же корову в квартире не держала — и кричит, да сипло так, как трамвай: «Хлеба хочу, хлеба!»

Это никому не нравилось. А вонища от них шла — глаза резало. Они, сыночек, по крайней мере, никогда мусор на помойку не выносили, никто, кого ни спроси, их там не видал. А куда девали? Съедали? Сам-то подумай.

Он ее бил регулярно, через день, считай, а она орала, будто убивают, а людям спать, завтра же на работу. А у этих фестиваль. Скоты. И чего так орать?

Леха Боткин с пятого правильно сказал тогда: «Мать бить — это последнее дело». Он прав.

А тут Лида идет, смотрит — дверь у Вертушковых открыта. Лида кричит: « Свинарник-то прикройте свой!» Хотела уже захлопнуть — там воняло так, как у Петровича в люке не пахнет канализационном. Смотрит — а Вертушков-сын висит в петле прямо в прихожей, в сапогах уличных. Повесился, придурок. Лида зашла, а мать-Вертушкова лежит у стола на деревянном полу избитая вся. «Скорая» приехала, забрала. Но лечить ее не стали, так, покололи разной фигни, она и околела к утру. Куда лечить — там отбито все было напрочь.

Доктор-очкарик потом рассказывал: «Оперировать внутренние органы никто просто так, без интереса, не будет. Только аппендицит — это, пожалуйста».

Бабы потом три дня квартиру отмывали. Лиду спроси. А самое удивительное, что эти Вертушковы оказались не мать с сыном, а муж и жена. Не вру ни сколько. Она выглядела просто не по годам. Муж и жена. Да ну их.

Да, все-таки Вертушковы — это прозвище ихнее, фамилия такая. А имен не знал никто».

… … ...

То утро, когда старик Хэм и Бенджамин Гарнер выловили сома на пять кило, было обычным утром Балороу-Сити. Ничего особенного не происходило: Джек Арахис вышиб кувалдой несчастную, всю залатанную дверь своего рыжего домишки (он опять потерял ключи, когда болтался неизвестно где всю ночь), у Салливанов резали, наконец, черную свинью, да что-то долго, так долго, что тетя Марта, пившая кофе на веранде, устала креститься и приговаривать: «Помоги им Господь», Джонсоны, те, чей дом стоит сразу за заправочной (как там люди живут — ума не приложу), громко, на полквартала занимались «любовью». «У некоторых людей совести ни на что не хватает», - так о них говорила обыкновенно Дора Гарнер, мать Бенджамина. Обычное утро.

Над Миссисипи еще стояли туманы, еще был самый клев, а два удачливых рыбака (и подумайте только, сома на обычный веблер «шед»!) медленно и гордо вступили на улицы городка, и понесли свою добычу вверх мимо заправки к маленькой площади. Темнокожее население Балороу-Сити мгновенно прослышало такую новость, и к Хэму и Бенджамину стали подходить люди, чтобы с достоинством похвалить ловцов рыбы.