Не боишься, что заревную?

Не боишься, что заревную?

Закрывай глаза и считай до ста –

Темнота спасительна и знакома...

Я устала, Господи, я уста...

01, 02... Вызываю помощь.

Я горю, тону, я лечу с моста,

Я расшиблась в сотне чужих аварий –

Объявляй внимание всем постам,

Я уже почти задохнулась в гари...

Этот ветер, ветер-рецидивист,

Он ломает дверь о мои ладони –

Ну, включи сирену, хотя бы свист...

То есть как – пустяк, то есть как – не тронет?

Анна Полетаева

Весна вела себя странно или жизнь целиком: всё, буквально всё было не так.

Стремительная слякотная оттепель сменилась резким похолоданием с обильными снегопадами, ледяными дождями, нагибающими до земли отяжелевшие стволы молодых берёз, следом вновь аномальное тепло. И так по кругу.

Степан Ильич был утомлён до предела. Возраст, непонятно откуда появившиеся хронические болезни, необъяснимо затянувшийся семейный кризис, надоевшая изматывающим однообразием и отсутствием стимулов работа, прогрессирующая нехватка времени, стремительно выцветающие эмоции.

Еда потеряла вкус, окружающее пространство яркость. Люди казались эгоистичными, вспыльчивыми, события – монотонными, утомительными, однообразными.

Раздражало буквально всё, чему в немалой степени способствовали колит, острые почечные колики, аллергический ринит, суставные боли, подагра и резкие гипертонические кризы.

Расползшаяся квашнёй, страдающая одышкой жена ходила по пятам, допекала напоминаниями выпить то одну, то другую таблетку, надоедала диетами, готовила блюда без вкуса и запаха.

Дети незаметно вылетели из семейного гнезда, освободив супругам избыток свободного пространства.

Поначалу это казалось преимуществом: у каждого своя комната, где можно уединиться, помечтать, предаться воспоминаниям, заняться любимым делом, но незаметно очевидные привилегии переросли в глобальную семейную проблему.

Первое время супруги вечеряли совместно, после чего довольно часто гостили до утра друг у друга.

Степан всё ещё обмирал, прикасаясь к телу жены, пусть немолодому, но ароматному, желанному, зажигался с пол-оборота. Анечка по привычке кокетничала, долго сопротивлялась, потом вдруг начинала гнать пургу про несуществующие проблемы.

– Чай не молодые, Стёпушка, чё ты мне титьки мнёшь как козе Маньке. Ой-ой-ой, ногу свело. Давай сегодня не будем кувыркаться, так поспим.

– Как же так, Анютка, пятьдесят лет – не старость, я любви хочу. У меня для тебя подарочек поспел, в бой рвётся.

– Охолонь, супостат. Радикулит у тебя, касатик, давление. А ну как родимчик хватит. Стыдно-то как. Чё люди скажут, охальник! Накувыркались за жисть, намиловались, пора на покой.

– Какой покой, любушка, сама потрогай. Живой он, живой. Разлюбила что ли?

– Что ты, что ты! Пуще прежнего люблю. Берегу, экономлю. Как представлю порой, что тебя больше нет – жить не хочется.

– Как это нет меня, чего даром брешешь! Дай хоть потискаю, мокренькая ведь. Я тихохонько, бочком.

– То-то и оно, что мокренькая. В мои-то годы. Не к добру потакать низменным желаниям. Дети выросли, а мы всё в пионеров играем… и это… ногу с меня сыми, раздавил костьми. Синяки оставишь. Всё, намиловались… спать хочу. Отвертайся… зубами к стенке. Забудь. Наше время истекло.

– Анютка, золотце, я осторожненько. Раздвинь ноженьки-то, невмоготу терпеть, давление хоть сброшу. Ты же не хочешь меня до инфаркта довести.

– Тьфу, обслюнявил-то. Лихо мне. Голова болит, сердце давит. Давай не сейчас. Спать хочу. Ступай уже к себе. Достал с молодецкой удалью, развалина.

Через пару-тройку месяцев визиты вежливости сократились в числе и продолжительности, потом и вовсе стало лениво упрашивать: всё одно – не даст.

Спустя год Степан Ильич и Анна Фёдоровна жили как добрые, но надоевшие друг другу соседи: встретятся на нейтральной территории – в коридоре или кухне, обнимутся для порядка, язвительно обменяются новостями и разойдутся по своим территориям.

Он врезал в свою дверь замок, чтобы лишний раз не нарываться на нравоучение, нежданную заботу или вздорную претензию, она по-своему скучала, поскольку общаться больше было не с кем.

До пенсии было далеко, однако пора было задуматься, как жить дальше.

– Опять на кухне дымишь, Стёпушка, – ворчала Анна, – знаешь же, запахи в стены впитывается. Лоджия на то есть. И вообще… в твоём возрасте, с аллергией проклятущей… поберёг бы себя. До астмы докуришься

– Какой такой возраст? На меня сотрудницы молоденькие заглядываются, между прочим. Аппетит на шалости посещает регулярно. Я и сейчас не прочь посетить твою норку. Скучно мы жить стали, Анна Фёдоровна. Давай хоть на природу в выходной выберемся, шашлычка замутим.

– Насмешил. Кефир пей. Простынешь, воспаление лёгких схватишь, а то и простатит застудишь. Дома сиди, грей ноги. Давление давно измерял?

– Какое к чёрту давление! Лоджия, между прочим, в твоей комнате, Аня. В твоей! А гипертония – от таблеток и характера твоего нудного.

– В нашей, Степан Ильич… в нашей общей комнате лоджия. Боже, да у тебя кожа на лице как у покойника. Таблетки срочно прими. Неровён час загнёшься.

– На своё отражение посмотри. И перестань шпионить. Я себя замечательно чувствую. Сейчас, например, не таблетку, а бабу хочу. Хоть бы титьку дала пощупать.

– Балда! А инсульт разобьёт… или инфаркт… от безалаберного отношения к собственному здоровью. Колесникова, дружка твоего, вчера скорая увезла. Сказать забыла. Тоже, небось, жеребца из себя племенного изображал. О себе не думаешь – меня пожалей. Как я тебя, инвалида, таскать на себе буду? Господи, опять пельмени жрал. Смерти моей хочешь! У тебя же холестерин повышенный, почки больные.

– Анюта, радость моя, можно вот это всё… всё это безобразие… про пельмени и почки, изложить в письменноё форме! И на холодильник магнитиком прикрепи. Без паники, без выноса мозга, как инструкцию к применению мужика-калеки. У меня был ужасно трудный день на службе, позволь отдохнуть хотя бы дома. Смотри, – Степан Ильич изобразил подобие чечётки, – песок из меня точно не сыплется. Может мы это, того… на полшишечки? Истосковался я по женской ласке.