Не к ночи будь помянута. Часть 1.

27

Если долго-долго кружиться - так, чтобы подол платья раздувало колоколом; так, чтобы перестали слушаться ноги, чтобы в ушах зазвенело; а потом упасть в траву вверх лицом, то деревья сорвутся с места, захороводятся и окружат мелкими жёлтыми звёздочками. У меня захватывает дух. Всё летает! Сейчас нужно дождаться, когда деревья успокоятся и застынут, и тогда я смогу, не падая, встать на ноги, и сделать это снова.

- Аделина!

Голос доносится с той стороны сада, где густой малинник смешивается с крапивой и лопухом. Дальше сад кончается, и за ивами желтеет мягкий песчаный откос, по которому хорошо прыгать и съезжать. А за ним – речка. Значит, папа снова думает, что я могу утонуть. Интересно, что чувствуют люди, когда тонут?  В бане я как-то нахлебалась мыльной воды и долго кашляла и плакала. Но в реке не должно быть так. Наверное, те, кто утонул, тихо ходят по дну, смотрят сквозь мутноватую воду, а вынырнуть и показаться не могут. Интересно, если нырнуть глубоко, то можно увидеть утопленников?

- Аделина!

Я тихо бегу по лужайке к яблоне, потом к густому пахучему смородиннику, ползу под кустами, вылезаю у самого сарая, карабкаюсь по поленнице, подтягиваюсь на руках и оказываюсь на крыше. В щелях между досками накопились подсохшие вишни. Я набираю целую горсть, запускаю папе в голову, пластом падаю на тёплые доски и подглядываю сквозь пальцы.

- Слезай, хулиганьё, я тебя вижу.

Цепляясь платьем за край крыши, я сползаю и висну на руках. Папа ловит меня, и я прижимаюсь к пахнущему табаком летнику.

- Папа, почему ты лысый?

- Потому что кончились волосы.

- У меня тоже кончатся?

- Нет, лысых девочек не бывает.

- А вот бывают! Фима Муратова – лысая!

- Фима болела тифом, у неё ещё будут косички.

Теперь мы идём к дому, и я вижу, как чужие дядьки выносят наш диван с крыльца.

- Папа, диван воруют!

- Нет, его погрузят. Мы переезжаем.

Как! Опять? Здесь сад и речка, и водятся лягушки и маленькие рыбки, здесь тётя Соня водила меня мыться в свою баню, а её сын Антон показывал только что родившихся котят, здесь можно есть малину и смородину прямо с куста, и никто не ругает за то, что я чумазая. Я надуваю губы и останавливаюсь.

- Пойдём одеваться. Я уже твои игрушки упаковал.

- Ты чего-нибудь забыл!

- Вот пойди и проверь, а то опять кого не досчитаешься

Кого! В прошлый раз мы забыли мою Катьку и альбом с наклеенными картинками. А ещё мамин платок с бахромками. Катька, небось, до сих пор сидит где-нибудь под кроватью и плачет без меня.

В комнатах просторно, не прибрано и неуютно. Стол, кресла, зеркало в ореховой раме, комод – всё большое и деревянное переместилось в сад. На полу стоят тюки с бельём, стопки книг, корзины и коробки.

Тётя Соня отводит меня на кухню, моет мои лицо и руки огуречным мылом, вытирает холстинкой и молча ставит на стол тарелку гречневой каши и ломоть хлеба с маслом.

- Тётя Соня, а мы переезжаем.

- Да уж вижу. Хоть бы до осени пожили.

- Тётя Соня, а где Антон?  Он мне котёночка обещал.

Тётя Соня всегда молчит, если не хочет отвечать. Вот и теперь она вдруг принимается возиться в печи, оттопырив большой зад в синей юбке. Значит, котёночка не будет. Да и папа не разрешил бы. Ни котёночка, ни собачки, ни лошади, ни Катьки.

Я соскребаю ложкой масло с хлеба и закапываю его под кашу. Ненавижу масло – жёлтое, жирное, мягкое, фу. Хлеб быстро ем и запиваю тёплым молоком.

- Всё ешь. Далеко ехать.

- Не хочу. Я сытая.

На телегу между узлов и коробок кладут сено, на сено – тулуп, на тулуп – меня. Тётя Соня суёт мне в руки узелок. Я тут же его развязываю. А вдруг – котёночек? Пирожки, яблоки и, завёрнутые в платок, шерстяные носки. Тётя Соня громко всхлипывает, обнимает меня, прижимает к большой мягкой груди. Я крепко обнимаю её. Она хорошая. От неё пахнет хлебом, козой и огуречным мылом.

- Ах, ты моя донечка. Ну, с Богом. Бывайте здоровы.

- До свиданья, тётечка Соня.

Солнце уходит. Небо становится оранжевым, а деревья – чёрными. Особенно страшны ёлки – острые, с висячими лапами и невидимой серединкой.

- Папа, давай вернёмся. У них хорошо.

- Везде может быть хорошо. Тебе в школу надо. А тут какая школа? Так, изба-читальня.

- Куда мы поедем?  В Москву?

- Нет, будем жить у Максима Константиновича и Пелагеи Маркеловны. Ты ведь их помнишь? Помнишь, Володя играл с тобой?

- Максим, у которого красивый дом? Много народа, и все поют? Да, да, поедем!

Мне хочется про это поговорить, но папа начинает кашлять, и кашляет долго и надрывно, сплёвывая в платок. Наконец, он успокаивается и ложится на спину рядом со мной. На небе появляются первые звёзды.

- Папа, а там ведь есть море.

- Самое лучшее море в мире!

Там будет море! На берегу можно будет найти множество цветных камушков и ракушек, а в зелёной воде поймать маленьких крабов с прозрачными ножками.

В папиных глазах отражается тёмное небо. Теперь он молчит, и я молчу и принимаюсь мечтать. Вот приедем, я пойду в школу, буду хорошо учиться, вырасту большая и красивая, пойду работать и куплю лошадь. А лучше – автомобиль. Я представляю себя в чёрной шофёрской куртке, в перчатках, как я въезжаю, пыль столбом, в деревню Качалиха, и все мальчишки бегут сзади, а Антон стоит у своего двора и завидует.

Небо наливается чернилами. Ёлки качают острыми головами, задевая звёзды. Ночью в лесу бродят дикие звери и ищут – кого бы съесть. И среди них главный - Волк.

Я натягиваю тулупчик до подбородка и смотрю на папу. Он не спит, и я вдруг остро и страшно чувствую, что своими мыслями он дальше меня, он будто устремляется вверх, к этим маленьким непонятным звёздам, и лицо его в темноте делается белым, а не загорелым, как обычно, и глаза совсем другие – будто два колодца с глубокой водой. Мне становится неуютно и грустно.