Не к ночи будь помянута. Часть 1.

2.

Брёвна старой покосившейся бани были ещё крепкими. Я потыкала между ними кухонным ножом - лезвие легко уходило по самую рукоятку. Повсюду щели. С гнилым полом ещё можно было смириться - в конце концов, можно мыться и в галошах, но от стен дуло нещадно.

С тех пор, как я очнулась в своей старой квартире, меня преследовала мания чистоты. Стоило только один день не вымыть тело, и мне начинал мерещиться проклятый затхлый запах. В последнее время я осторожно плескалась в тазике посреди кухни, и такое положение вещей меня не очень устраивало. Герман предлагал отвезти меня в городскую баню,  но сама идея находиться рядом с кучей голых  красных кряхтящих баб была глубоко отвратительна.

Сегодня мне в голову пришла идея, и я тут же приготовилась воплощать её в жизнь. Хоть какое-то полезное дело.

Я долго копалась в сенях и, наконец, отыскала пару верёвок и  пару больших пакетов.

А вот резиновых сапог у меня по-прежнему не было. Ничего, если промочу ноги, идти недалеко. Я сложила всё в сумку и отправилась на болото.

Снова распогодилось. Сквозь дыры в серых облаках сквозило солнце. Снег на тропинках растаял, но в лесу в тени деревьев и в овражках он ещё лежал – чистый, подмокший, похожий на белую пирожную глазурь.

Лес опустел и притих. Под ногами хлюпали опавшие листья. Я быстро добралась до места и сошла с тропинки.

Никогда не любила болот. В них протекает странная противоестественная жизнь. В них всё, что живёт, строится на гнилом и отмершем. Собственно, если разобраться, так происходит повсюду, но не напоказ, а потаённо и целомудренно. Но на болотах – хлюпает, чавкает, причмокивает, будто призывает стать тут же частью мёртвой почвы и дать пристанище непонятным тварям – вонючим ужам, холодным лягушкам, комарам, гнусу и мхам, что не имеют цветков в силу примитивности древнего устройства.

Мне как раз нужен был мох. Я остановилась и посмотрела вокруг. Вся северная сторона леса от болота была покрыта рыхлым ковром. Я развязала мешки и стала его нещадно дёргать. Ото мха шёл специфический терпкий запах - потом им долго будут пахнуть руки. Сколько пришлось собирать в жизни таких вот пахучих пучков? Тонну, а то и больше…

- Просто привяжи на рану и оставь. Ещё лучше, чем повязка. – говорила бабка.

- Но ведь он грязный, с болота.

- Это ничего. Хуже не будет. Он, мох-то, всё дурное вытягивает. Главное, чтобы сухой был. Ты просуши его хорошенько, а потом с печки бери, который тёплый. У нас тут всё мох. Родился – мох подстилаем, лечимся – мох привязываем, избу строим – мох кладём.

Бабка сама была будто набита сухим мхом и разными травами – худощавая, серенькая, вострая, с загорелым морщинистым лицом, яркими голубыми глазами и шустрыми тёмными руками. Она сидела среди душистых веничков и охапок и толкла пестом в деревянной ступе. Так вот она какая - Баба Яга. Не страшная костеногая ведьма, не носатая людоедка, а тёмная высушенная старуха себе на уме.

Говорила она спокойно, тихо и как будто всё время усмехалась чему-то. И речь была непривычная для этих мест – слишком уж правильная, лишённая своеобразного растягивания слов, проглоченных согласных и непонятных словечек.

К бабке с окрестных деревенек ходили люди, потому что во всей округе не было докторов, а были глухие леса да болота. Сейчас тут шли бои, и полевых врачей было достаточно, но меня снарядили идти к бабке, как самую молодую. У нас не было лекарств, а она могла дать хоть что-то.

- А ещё у нас  кончились обезболивающие. – сказала я. - У вас есть?

- А то. Вон маковое молочко есть, помогает. Только это не сильное, его детям дают, если с припадками или криком кричат. А могу дать такое, что и лошадь свалит. Хочешь, бери. Только смотри, меру соблюдай, а то на тот свет спровадишь больного-то. А вот ещё настойка есть – человек спать будет долго, хоть что с ним делай.

Бабка протянула тёмную руку в угол и поставила на стол чекушку с мутной жёлтой жидкостью. Я подозрительно посмотрела на пыльную бутылку. На дне колыхался бледный осадок.

- И операцию можно делать?

- Это резать-то? Можно. Потом, правда, как проснётся, тошнить будет сильно. Козье молоко надо давать и толчёные головёшки, всё и пройдёт.

- А что в этой настойке?

- Да так. Травки всякие, да ещё грибы. Гриб такой в лесу есть - там где растёт на поляне, вокруг трава гниёт. На это место птицы не садятся. У нас его лешачий гриб называют. Редко где теперь найти можно.

Бабка снова взялась за ступку. Я посмотрела вокруг. Изба была небольшой, с двумя маленькими окнами и печью посередине. И повсюду на деревянных полках – веники из трав, мешочки, бутылки, чугунки.

- Я тебе, девонька, ещё от горячки сделаю. Чтобы заражения не было, значит. Да смотри, всё как скажу, делайте. Напутаешь чего, сама будешь виноватая.

- Я всё запомню, Аглая Силантьевна. – я повернула голову к стене, увешанной полками. - Это всё лекарства у вас?

- Это? Не. Да как сказать? Кому и лекарства. Люди за всяким приходят. Коли доброе, так чего бы не помочь. Вон бутылка стоит – это чтобы муж жену любил. Для мужчин, значит. А вон то, что в мешочке, это под порог прячут, когда в дому живут неладно. Девки, так те за присухой приходят.

- И всем помогает? – не сдержалась я.

Бабка глянула на меня пронзительными своими глазами, будто оценила и навесила ценник.

- Не, не всем. Так я сразу говорю – кому поможет, а кому нет. Чего зря людей надёжить? Ты девка умная, понимать должна. Если человек сам перед собой виноват, ему хоть что дай, толку не будет. Вон жил у нас один купец. Церковь строить задумал, чтобы грехи замолить, значит. Ну, и построил. Разорился, да построил. А потом всё одно – запил, всю родню из дому погнал, да и помер на дороге - как собака. А хорошему человеку что сглаз, что злыдни – всё как с гуся вода. Помочь-то, конечно, можно.