Не к ночи будь помянута. Часть 1.

5.

Снег шёл всю ночь. Он падал ненормально, не как должно. Не сказочными красивыми снежинками, не густыми хлопьями, не метельным вихрем, не колючим дождём, не белой тяжёлой рисовой крупой… он просто падал – глупо и упорно вываливался с неба, где должно быть, случилась авария и прорвало трубу. В утреннем сумраке невозможно было различить – где заканчивается земля и начинается воздух.

- Вот ведь белое дерьмо! – сказал Герман, взял лопату и направился к машине.

- Бесполезно. – сказала я. – Надо копать до трассы, не меньше. А это мы вдвоём за неделю не справимся.

Но он таки немного повозился во дворе, наверное, для успокоения совести – вроде сделал, что мог. Потом плюнул и швырнул лопату на крыльцо.

- Убиться можно! – негодовал он. - И ведь именно сегодня, не раньше, не позже! Ладно, я на автобус, если его ещё найду.

И убежал, прихватив рюкзак.

Герасим просунул голову в приоткрытую дверь, понюхал белый воздух, постоял, подумал, и полез на улицу.

- Тебя-то куда несёт? – проворчала я. – Давно не хворал?

Я втянула возмущённое животное обратно, заперла дверь и занялась своими делами.

Ближе к десяти утра хляби небесные немного прикрылись. Я перекусила куском хлеба с сыром, повязала голову платком, надела куртку и решительно отправилась на улицу.

Навалило изрядно. Я подобрала лопату, отряхнула её от снега и взялась за работу.

Главное в деле – найти удобный ритм. Раз – подхватить лопатой плотный белый пласт. Два – рывком кинуть в сторону. Три – стряхнуть и, пока он рассыпается, теряя квадратную целостность отрезанного пирога, подхватить новый кусок.

Я работала энергично и легко, всё дальше и дальше продвигаясь к машине. Мне нравилось кидать снег, это успокаивало и веселило. Особенно, когда он вырезался лопатой из общей массы, и дорожка становилась проходимее на один шажок.

Я тщательно выгребла снег из-под колёс, смела с крыши, капота и багажника, оттёрла стёкла от ледяной корки и расчистила вокруг машины ровную площадку, где можно развернуться.

Дом стоял в стороне от дороги, да и сама улица была вся заметена, поэтому не имело смысла копать дальше. Я уже собиралась идти домой, как вдруг услышала урчание и тарахтение, и из-за соседского забора появился старенький трактор с прицепленным спереди снегоуборочным скребком. Он медленно и деловито толкал перед собой рассыпающуюся белую горку и прижимал её к обочине. Боясь, что наш дом оставят без внимания, я вышла вперёд и помахала трактористу.  Трактор отгрёб ещё одну кучу и тяжело повернулся в мою сторону.

Я стояла возле машины и смотрела, как растёт тяжёлая рыхлая гряда; как тракторист – маленький, пожилой и небритый, что-то бормочет, а может, и поёт, шевеля толстыми серыми губами; как из выхлопной трубы натужными плевками выкуривается сизый дым. Я смотрела и радовалась, как радовалась теперь часто, когда простые житейские мелочи вдруг поворачивались ко мне с другого бочка – ещё не открытые, удивительные, полные красок и звуков. Мне хотелось заговорить с трактористом и сделать ему что-то приятное, например, напоить чаем. Но в то же время это было вроде как не нужно и неловко, и эта внезапная, почти детская растерянность тоже имела свою прелесть.

Трактор повернулся и поехал дальше. Я помахала рукой, и тракторист заметил меня в зеркале заднего вида, обернулся, улыбнулся, сказал своими серыми губами что-то неслышимое из-за шума двигателя и тоже помахал мне. Он уехал, а я принялась раскидывать последнюю гряду. И всё думала о том, что узнала ещё одного человека. Хотя мы словом не обмолвились, но делали одно дело, и от этого словно стало теплее и проще жить на свете.

Жить...

Потом я вспомнила про Эльмиру, и решила, что завтра непременно навещу её и отнесу каких-нибудь сладостей. Только она может так чудесно радоваться куску рафинада или дешёвой карамельке.

От работы стало жарко, и я стряхнула платок на плечи. Холодный воздух растрепал волосы, застудил краешки ушей. Это тоже было приятно. Я огляделась. Снег больше не шёл, в сером небе появились светящиеся бледно голубые полянки. Но с запада тяжело и медленно ползли свинцовые тучи, похожие на протёршееся старое ватное одеяло с рваными краями. Они жались к верхушкам деревьев и несли в себе новый груз замёрзшей воды.

На крыльце я постучала сапогами, отряхнула с куртки снег и вошла в дом. После белого уличного дня в помещении оказалось сумрачно и скучно. Я покрутила рычажок радио на кухне, и музыка, шальная, быстрая, безалаберная, заполнила пространство, слилась со мной, заставила двигаться быстрее.

Мокрые штаны, олимпийку и шапку я повесила на печку, а из шкафа вытащила чистые чёрные колготки и клетчатую рубашку. Я одевалась и радовалась тому, что колени до сих пор оставались холодными, а руки, щёки и уши - горячими и налитыми. Я по-хорошему устала и чувствовала, как на руках, ногах и спине приятно потягиваются утомлённые мышцы.

Музыка гремела. Мне хотелось есть. В тарелку с подогретым вчерашним супом я выдавила сметану из пакетика, отломила кусок хлеба и уселась за стол.

И тут случайно посмотрела в угол и увидела, что кошачья миска пуста.

- А ну, иди сюда. Кыс-кыс-кыс.

Я насыпала в миску корм, а сверху положила кусочек мяса из супа – пусть-ка полакомится, пока Герман не видит. Но кот, верно, спал где-нибудь у печки и на мой зов не явился. Он заметно одряхлел после болезни - раньше появлялся моментально, стоило только открыть холодильник.

Забыв про старого кота, я уплела весь суп, промокнула тарелку мякишем, налила себе чай, а пока он остывал, помыла посуду.

За окном снова закружились снежинки, но не такие как с утра, а лёгкие, ажурные и ленивые. Надо было приготовить ужин, и я, насвистывая, принялась возиться с мясом и луком.

Прошёл час или полтора. Я случайно посмотрела на миску. Корм был не тронут.