Не поддавайся

Не поддавайся

   Мила читает на ночь молитву. Ровно трижды, как говорит мать. Совершенно механически, как стих перед доской. Под подушкой лежит коробочка с белыми комочками ладана. Мама твердит, что это им поможет. А Мила молча кивает, думая: «Врач тебе поможет». Только вслух – ни слова. Ведь то самое, пугающее, дремлет в матери слишком чутко. Неосторожная фраза, неправильный взгляд – и полыхнет яростью. Так что Мила опускает глаза и поджимает губы, сокращая лексикон до «Конечно» и «Да, мама».

   В очередной весенний вечер Мила, устроившись в кресле с ногами, занимается домашним заданием. Положив тетрадь на толстую книгу, девушка пишет строчку за строчкой. За окном мерно шелестит дождь.

   – Сочинение?

   – Да, мама.

   – Покажешь потом?

   – Конечно.

   Мила говорит спокойно и покорно. Только взгляд прячет, чтобы не выдать страха. Вдруг маме не понравится почерк или плохо построенное предложение? А может, ее взбесит описка на второй странице?

   Старательно выведя последнюю строчку, Мила приносит тетрадь матери. Отдав сочинение, девушка быстро отдергивает руку, чтобы спрятать легкую дрожь в пальцах. Маму обижает страх. А стоит задеть ее хоть полусловом, как проснется «он». Тот, кого они не обозначают никаким названием.

   Мать смотрит на первую строчку и хмурится. Худосочное бледное лицо еще сильнее заостряется. Женщина поднимает взгляд. На секунду Миле кажется, что ее глаза полностью черны. Девушка замирает, внутренне леденея, но потом зрачки матери сужаются до нормальных размеров.

   – Что у тебя с почерком? – Тяжело, словно вспоминая значение каждого слова, спрашивает она.

   – Я… я просто… много задали и…

   Мила невольно отступает на шаг, чувствуя дрожь в руках. Она сплетает пальцы, пытаясь не показывать страха. Только губы сами собой мелко подрагивают: девушка в шаге от того, чтобы заплакать. Что не понравилось матери? Что, черт возьми?! Вслух Мила такое никогда не произносит. Это может приманить. Его.

   – Что это такое?! – Вскакивая с кресла, мать демонстрирует исписанные страницы. – Неужели ты не можешь писать нормально?! Это его «а», его ненормальная «а»! Я не так тебя учила!..

   Она рывком выдирает лист из тетради. На мгновение кончики пальцев меняются: вместо коротко остриженных ногтей мелькают длинные черные когти. Мила моргает, сбрасывая непонятное видение. «Показалось», – думает она. Да и сейчас ей не до странностей.

   Пальцы матери нервно комкают труды Милы, но той все равно. Только бы все обошлось! Хотя она знает, что уже ничего не остановить. Девушка пятится назад, а губы все дрожат и дрожат, бормоча тихое: «Мама… мама…»

   Мать кричит, кричит, кричит. Пальцы с выразительными от худобы суставами комкают и рвут бумагу. На пол опадает мелкое белое крошево. Мила рыдает, и это раззадоривает проснувшееся зло еще сильнее. Девушка слишком беспомощна в своем страхе, даже не может сдвинуться с места.

   – Его порода! – Выкрикивает мать, вжимая скомканную страницу в лоб дочери и толкая.

   Мила опрокидывается в кресло, и слезы текут по красному опухшему лицу. «Слабачка! Чертова слабачка!» – В такие моменты она ненавидит себя. За то, что слишком любит маму, чтобы хлопнуть дверью и сбежать в духе киношного подростка. Да и куда бежать? Отцу плевать. А мать любит. В остальное время она ведь нормальная. Не бросает, значит, любит? Правда? Ведь правда же?!

   Мать опускается в другое кресло. Она трясется и всхлипывает до воя, как в припадке. Мила неуместно вспоминает, как в фильмах во время истерик отвешивают пощечину. Только кажется, что ей голыми руками сломают кость, если выкинуть подобное.

   Девушка встает и на негнущихся ногах подходит к матери.

   – Мама… мама… ну, прости меня… не плачь, я же не хотела… – Трясущаяся рука боязливо касается плеча.

   – Не трогай меня! Довела до истерики, а теперь… если со мной что, это твоя вина! – Женщина вскакивает и бросается к двери.

   Мила хочет крикнуть вслед, что на улице холодно и дождь, но слова застревают в горле комком. А мама хлопает дверью, выбегая в ночь. Как была, в одном поношенном халате. Мила бросается следом, но на площадке уже никого нет. Только за соседской дверью яростно лает собака. Ротвейлер Арт всегда странно реагирует. Заочно ненавидит маму Милы, а при встрече поджимает хвост и скулит.

   Мать возвращается далеко за полночь. Мила сидит в своей комнате, сжавшись в комочек при свете настольной лампы. Лицо опухшее, глаза заплаканные, но уже сухие.

   На лице матери нежно-больная улыбка. Промокшие волосы длинными лохмами липнут к плечам. На руке она держит деревянный крестик. Такой же висит на ее шее.

   – Я нашла… нашла… осиновые самые сильные… – Бессвязно шепчет женщина, подходя к кровати.

   Мила поднимается навстречу, становясь на колени на постели. Мать дрожащими руками натягивает ей через голову грубую нитку. А затем прижимает дочь к себе, не замечая, как та инстинктивно шарахается от ее движения.

   – Не слушай… если что-то случится, ты не виновата, – голос мамы дрожит. – Помни, что не виновата! Это все он…

   Наутро она не помнит своих слов. Никаких. Только повторяет Миле, что нельзя снимать осиновые кресты, что это должно защитить.

   Весна и лето проходят спокойно. Это кажется чудом, ведь в последнее время мать срывалась по несколько раз в неделю. Мила вздрагивает каждый раз, когда мамин тон становится холоднее обычного, но вспышек гнева больше нет. Девушка послушно твердит молитву по вечерам, спит на ладане и носит на груди осину. От свежей древесины на коже остаются коричневатые следы, напоминающие йод. Плевать. Девушка готова смириться с любой чепухой, лишь бы мама не вышла из себя. С любыми правилами.