Неисцелимые

5

Аржантей был небольшой живописной деревушкой в пригороде Парижа. Три года назад там возвели мост через Сену, и с тех пор туда стало модно выезжать на пикники, несмотря на то, что это довольно далеко от города. Как того и ожидала Божена, в день скачек у моста собрался почти весь высший свет. Разумеется, пари между де Бово и фон Кнабенау не было событием года, но все же вызвало ошеломительный интерес. Вдоль дороги расположили лавки и шатры на лужайках, где к полудню разместились желающие посмотреть скачки. Делались ставки. Как смешные, так и внушительные. 
Клэр и Божена прибыли, чуть опоздав к назначенному времени, являя собой совершенно очаровательную картинку. Клэр в ландо в умопомрачительной, очень сложно убранной цветами шляпке и с зонтиком, Божена – верхом и в темной амазонке, голову же прикрывала изящная шляпка-цилиндр с длинной белоснежной вуалью. Полячка немедленно вызвала перешептывания матрон: «Такое расстояние верхом! Она же взмылена не менее собственной кобылы!».
Но, пока Клэр выбиралась из ландо при помощи слуг, Божена легко спешилась, нисколько не озаботившись пыльным подолом длинной юбки и такими же пыльными башмаками. Откинула вуаль за плечи и осмотрела пеструю толпу, передавая лошадь под уздцы подбежавшему груму. 
К этому времени соперники уже показались на старте. Было условлено, что расстояние должно быть в четыре мили с препятствиями. Заняв свое место возле графини де Керси, Божена внимательно всматривалась в две мужские фигуры. Одинаково статные, широкоплечие. Пожалуй, что барон немного выше виконта. Она чуть улыбнулась, глядя на них. 
- Анастази, дорогая, и как это вы разрешаете? – недовольно проворчала Клэр сидевшей рядом Настусе. – Я бы с ума сошла на вашем месте – наблюдать, как муж перепрыгивает через эти преграды. 
- Неужели вы, в самом деле, полагаете, что барону можно что-то запретить? – вмешавшись, хмыкнула Божена. – Это была бы печальная метаморфоза его характера по сравнению с тем, каким я его помню. 
- И каким вы его помните? – вдруг отозвалась Настуся, мягко улыбнувшись. 
На одно мгновение Божена замерла. Как объяснить… Она еще помнит жар его рук, вкус его губ, его растрепавшуюся челку и собственный голос, доносившийся будто издалека. 
- Неукротимым, - выпалила Божена и засмеялась, когда в этот самый момент пистолет был разряжен выстрелом в воздух, и ее охватили привычные волнение и азарт. Она вытянулась струной и смотрела только на две движущиеся точки – миновав мост, те выехали на дорогу и теперь преодолевали первые препятствия. И сердце ее замирало каждый раз – от страха и восхищения их безрассудством. Черный Шайтан и гнедая Буря, кажется, были самыми прекрасными животными на земле, ни в чем не уступавшими друг другу. От одной мысли о руках барона, сжимающих сейчас поводья, Божену бросило в жар. Она хорошо понимала, какой он – подавшийся корпусом вперед, напряженный, с непроницаемым лицом и сжатыми зубами. Она и сама невольно сжала в руках перчатки. И в это самое мгновение услышала тихое, едва различимое: 
- Oj, Jezus Marija… 
Чувствуя, как на нее накатывает беспричинный ужас, Божена обернулась к Анастази. Лицо у той сделалось бледным, нездоровым, но она сидела спокойная и сдержанная, как прилежная ученица. 
- Настуся, - шепнула Божена и протянула руку, схватив баронессу за ладонь, чувствуя, насколько та холодна. А Настуся лишь беспомощно вцепилась в ее пальцы, сжала их так, будто едва сдерживается от стона. И от этой беспомощности только сжималось сердце. Отчего бы сердцу сжиматься? Что в ней такого, что одного взгляда довольно, чтобы любить ее тогда, когда должна бы была ненавидеть? 
- Вы?.. – почти не размыкая губ, спросила Божена. 
Настуся чуть заметно кивнула и так же тихо добавила: 
- Он не знает. 
- Вам нехорошо. Уйдемте. 
- Нет. Прошло. 
И, будто в подтверждение своих слов, она отпустила ладонь Божены. А та вдруг почувствовала опустошение. 
Медленно, бесконечно медленно перевела она взгляд на всадников, пересекавших небольшую лужайку, откуда должны были прийти к финишу. Лошади шли ноздря в ноздрю. 
«Упрямцы!» - с досадой подумала Божена. И вдруг поняла. Все стало на свои места. Ничего не вернуть. Больше уже ничего не вернуть. Ни пожар в Липняках, ни изгнание, ни смерть Казимира не дали ей этого понимания. И только бледные щеки баронессы фон Кнабенау и ее тихий стон открыли в ней зияющую рану, в которой могла быть надежда. 
В немом ужасе она наблюдала, как Шайтан все-таки пришел первым. В совершенном молчании она встала со своего места следом за прочими зрителями – кричащими, улюлюкающими, взволнованными. Она улыбалась, когда смотрела, как барон спешился, как бросился к своей жене, на чьих щеках по-прежнему была бледность. Но чей взгляд был счастлив. Она даже не забыла подойти к нему в числе прочих, кто спешил его поздравить, но в какое-то мгновение остановилась. И медленно, так же медленно, как и думала, повернула голову к виконту, стоявшему чуть поодаль и с ленивой усмешкой глядевшего на происходящее. Лошадей увели. Он был почти один. А потом решительно направился к барону, пожал ему руку, кажется, даже сказал что-то веселое, что было вполне себе в его духе. И был единственный взгляд, после которого Божена знала совершенно точно – если бы Андре хотел, они пришли бы вровень. Виконт не уступил бы ни пяди. Но для него это было игрой. Как, впрочем, и многое другое. Всего лишь игра. 
Эта мысль странным образом засела в ее голове, медленно трепыхалась там, но и не отступала – будто теперь только это и было важно. Их пледы на пикнике находись далеко. Графиня де Керси предпочла в этот день общество победителя скачек. И, сидя напротив четы Кнабенау, Божена вынуждена была наблюдать, как поминутно руки супругов находят друг друга. А через мгновение снова и снова возвращаются на место. Это тревожило ее, причиняло боль. Злило. Безотчетно и непреодолимо. 
- И все-таки… - Клэр весьма забавно хрустела печеньем и выглядела при этом чрезвычайно изящной – это одной ей было свойственно. – Все-таки жизнь здесь так отличается от привычной, домашней. Подчас мне кажется, что я и теперь еще произношу слова по-немецки. Все чаще думаю о том, зачем мне понадобилось возвращаться сюда. 
- Голос крови? – с улыбкой спросила Божена. 
- Может быть. Отдать им то, что принадлежало моей семье столетиями? Довольно нам было их революции. 
Барон почти скучающе посмотрел на графиню и ухмыльнулся. 
- Которой из? 
- Последняя не заставила меня бежать из дому, как первая вынудила моих родителей. Нет, довольно они втаптывали в грязь имя Керси. Коли б у меня были наследники, я бы сперва вбивала им в головы то, что бежать они могут лишь в том единственном случае, когда отрекутся от своего имени. Если они де Керси, то и место их здесь. 
- В таком случае, мне следовало сгнить на каторге, - удивительно спокойно проговорил Станислав, и легкая улыбка заиграла на его губах. – Но я остался бы с именем. Теперь мне удивительно легко. Есть только конь и свобода. Относительная свобода. 
- А был ли у вас выбор? – тут же отозвалась графиня – она имела смелость не уступать. 
- Выбор? – барон коротко рассмеялся, но Божена очень хорошо знала этот смех. Так он смеялся лишь тогда, когда был в бешенстве. У него все внутри. Он никогда ничего не выказывает вслух. – Выбор – это столь же иллюзия, сколь и свобода. Все делится на два – на ненависть и на любовь. И только между этим мы пытаемся выбрать, но это же и невозможно. Прежде я ненавидел врага. Теперь не могу. Потому что враг – во мне, враг – я сам. Это демон, засевший глубоко-глубоко. Все мы нарушили присягу. Все. И была еще Анастасия. Сестра того, с кем я воевал. Ее я мог только любить. 
Теперь он не смотрел на жену. Теперь он не держал ее за руку. Она тоже глядела спокойно, прямо. Лицо ее выражало самое большее – интерес к беседе. И то – не слишком настойчивый. Но, между тем, сказанное выходило за все возможные рамки. Светских бесед так не ведут. Такое даже близким не говорят. Божена лишь крепче сцепила пальцы. Впрочем… Ведь не далее, чем перед этими проклятыми скачками, она назвала его неукротимым. 
- Тогда у вас не только ваш конь и мнимая свобода, - сказала она и пригубила бокал с шампанским. – У вас еще остались ваша любовь и ваша мнимая ненависть. Вы можете их себе позволить. Кто еще готов этим похвастаться? 
- Не потому ли вы победили сегодня? – вдруг хохотнула Клэр, стремясь перевести разговор в другое русло и разыскивая глазами виконта, устроившего этот окаянный пикник. 
- Вы, пани Божена, - не слушая графиню, совершенно серьезно ответил барон, но уже по-польски, - вы очень многое можете себе позволить. Всегда могли. 
- Я больше не могу ненавидеть. Коня у меня не имеется. Свободы не существует. А любовь меня убивает. Потому мимо, пан Станислав. 
- Шах и мат, - подала голос Анастази, не глядя ни на кого, но глядя будто бы в саму себя. Этот ее взгляд, обращенный в собственную душу всегда пугал Божену, всегда заставлял ее чувствовать, что вот именно там, в глубине, в этом взгляде отражается то, за что Сташек выбрал ее – один раз и на всю жизнь. Ее собственные глаза стали искать, за что бы зацепиться – другое. В чем не было бы ни Кнабенау, ни его жены, ни графини, которая истерзала их всех. Но все прочие взгляды, все прочие лица сосредоточенно наблюдали за тем, во что превратилась беседа на пледе победителя скачек. Занимательное было зрелище. Вот то, ради чего стоило ехать в Аржантей. 
И вдруг она увидела Андре де Бово. Резко, среди толпы, будто он и был, и не был ее частью. Его внимательный взгляд скользил по ее лицу, но в нем не отразилось и тени недовольства или сожаления. Да, это ведь всего лишь игра. Не больше. 
Ночью она не могла уснуть, мечась по кровати в одной из гостевых комнат дома, принадлежавшего виконту в Аржантее. Она и графиня де Керси были в числе немногих приглашенных после скачек и пикника на ужин. Кнабенау были приглашены тоже. И еще несколько семей, близких де Бово. Комната барона и баронессы находилась напротив их с Клэр двери. И Божена пребывала в уверенности: теперь, в этот вечер, Настуся скажет ему о своем положении. И тогда у Сташека будет не только конь, свобода, любовь и ненависть. У Сташека будет жизнь. У Божены жизни не было. Ни минуты. Осознание этого доводило ее до исступления, но и заставить себя не думать об этом она не могла. Ей стало холодно. Бесконечно холодно, хотя ночь была теплой, июньской. 
И вдруг тишину, будто черноту лучом, прорезали звуки фортепиано. Тревожные звуки, заставляющие сбиваться дыхание, терзающие сердце так, будто у игравшего совсем не было жалости. 
Она встала с постели и накинула на плечи шаль. Чтобы не разбудить Клэр, спавшую в смежной комнатке, тихонько, прошла к двери. И когда вышла в коридор, почти обессиленно закрыла глаза. 
«Вы все равно придете ко мне. И уже теперь мы оба это знаем». 
Да, они оба это знали. Только этим утром она слушала слова Кнабенау о том, что выбора в действительности нет. И теперь уже имела возможность убедиться в этом. Она сколь угодно могла выбирать одиночество. Но это одиночество было внутри нее, образовывая страшную пустоту, в которую теперь проникали звуки, заполняя, заставляя подчиниться, лишая выбора. Выбора нет. Она все равно придет к нему. 
Медленно, будто во сне, держась за стену, в кромешной тьме, она спустилась по лестнице и прошла в гостиную – фортепиано было только там. Дверь оказалась приоткрытой, и, прислонившись к ней, она замерла в проеме. Видела только его затылок и спину. Как и руки его, бегающие по клавишам, они были в движении, будто он сам превратился в сплошной звук, в саму эту музыку – тревожную, больную, до невозможности прекрасную, затрагивающую в ней нечто самое важное, о чем нельзя никому сказать. Если бы она могла плакать, то плакала бы. Одна беда – разучилась. Еще в Липняках, когда Варшава была окружена, а там, в Варшаве, были ее муж и ее отец. Адама уже не было. Известие о его гибели стало последним, что вызвало в ней слезы. Настоящие чистые слезы, в которых была бы она сама, а не сила нестерпимой боли, как в день похорон Казимира. 
- Почему Шопен? – тихо спросила Божена, когда музыка замерла и растворилась в тишине спящего дома.
Андре повернул к ней голову и коротко улыбнулся. Потом медленно встал и приблизился. Он был выше ее на целую голову, хотя Божена считалась слишком высокой для женщины. На плечах его ладно сидел цветастый, приглушенно-синий баньян. Черные волосы падали на лицо, вились по шее, отбрасывая причудливые тени на кожу. 
- Он теперь изо всех салонов звучит. 
- Почему Революционный этюд? 
- Но ведь ты же пришла… Значит, понимаешь, почему. 
- Я бы и так пришла. Ты сам сказал. 
- Я не был уверен. Пришлось звать. 
Он медленно склонился к ее лицу. Медленно заскользил губами по ее губам. Впервые. Пробуя их вкус. Какими они были? Сладкими? Чуть пряными? Мягкими? Теплыми? Жесткими и упрямыми? Коснулся пальцами скулы, провел ими до шеи. Отнял лицо и тихо сказал: 
- У тебя ноги босые. 
- Брось. Мы теряем время. Клэр очень рано встает. 
Она не желала слушать его голоса. Слова могли бы мучить. Слова, но не его руки, подхватившие ее. Мир закружился, превратился во всплеск, сила которого сшибала с ног. Его комната, куда он отнес ее в совершенной тишине, во мраке, когда даже месяц едва-едва пробивался сквозь занавески. Она не видела его лица и благодарила за это небо. Только его кожа под ладонями. Только его пальцы, освобождающие ее от кружева сорочки. Дыхание его, опаляющее кожу. И губы. Сухие, твердые. На шее, на ключице, на плече, на груди, на животе. Спускающиеся все ниже, к самым голым ступням, превращающие томление, неизменно терзающее ее, в жаркую волну, затопившую ее вены. Простыня… Кажется, накрахмаленная настолько, что царапала тело. И от того она чувствовала себя еще слабее в его объятиях. Откуда в ней эта слабость? В ней, выдержавшей все, чего не должна бы выдерживать женщина? Кажется, она не пыталась даже любить его. Кажется, это была борьба, но не любовь. Она все боялась… боялась, что раскроется перед ним чуть сильнее… И вновь благословляла ночь, скрывавшую ее лицо от него, потому что иначе она умерла бы – от того странного, почти животного чувства, которое теперь оказывалось сильнее всего. Стоит ему увидеть ее такой, и она более не сможет быть чужой. И он более не будет чужим. 
Потом она медленно оделась в темноте, накинула все ту же шаль на плечи. И молча ушла в свою с Клэр комнату. Он не просил ее остаться, и было в этом что-то правильное. 
На следующий день у них не нашлось случая оказаться наедине. И это тоже было правильно. Хорошо. И значительно облегчало ей жизнь. 
Дорога в Париж причинила ей несколько неприятных минут. Когда она поравнялась с Кнабенау, ехавшим впереди процессии экипажей, из которых торчали кружева и диковинные шляпки, Божена придержала поводья и тихо спросила: 
- Вы счастливы? 
- Я не умею быть счастливым, - ответил барон. 
- Тогда мы на равных. 
Она улыбнулась и рванула вперед. 
На другой день виконт попросил ее руки. Божена отказала.