Неисцелимые

9

Ноябрь 1835 
- Понимаете вы, что ведете себя, как гулящая распутная девка! – глаза Клэр сверкали гневно, но шипящий голос едва ли звучал громче, чем музыка, доносившаяся из соседней залы. 
- Так или иначе, здесь все себя ведут, будто гулящие распутные девки! – зло отозвалась пани Абламович.
Графиня охнула и прошептала, будто не верила: 
- Что вы натворили, Божена? Черт вас подери, что вы натворили? 
- Но ничего же не было! 
- Не было, потому что он не захотел! 
Скандал разразился внезапно. И нелепо. Она совсем не ждала его – к нему ранее было множество куда более оправданных поводов. Но очень хорошо помнила, когда все началось снова. Началось снова то, чего не было. 
Посреди гостиной стоял небольшой столик с резными ножками. На этом столике расположился поднос с кофейником и крошечными, будто кукольными, чашками. 
С конца октября у де Керси по вторникам вместо чая подавали кофе. Однако сменился только напиток. Общество оставалось тем же. Потому и разговоры напоминали один сплошной длинный разговор, что никогда не обрывался и не прекращался – годами об одном. Можно было пропустить один-два визита, и прийти с удивительным чувством, будто ничего не упустил. 
Они уехали из Ниццы на другой день после Андре де Бово. Как Божена и предполагала, прошло ровно две недели с памятного утра на берегу моря до того момента, как графиня де Керси заскучала. Впрочем, не то ли однообразие было и здесь? Нет, пожалуй, здесь еще хуже. Покоя не было. Был беспричинный страх, которого она сама себе не умела объяснить. Впрочем, не особенно и старалась – бояться было непривычно, но это впервые походило на настоящее чувство, каких она не испытывала с тех пор, как над головой ее прокричала чайка. Казалось бы, отныне должно стать проще – она ничего не ждала, ничего ни о ком не знала из тех, кто интересовал ее, и даже не прислушивалась. Но проще не становилось. И временами ей казалось, что и страх этот оттого, что она не может хотя бы притвориться такой, как они. Они – это прочие. Они – это безликий поток лиц, которых она не любила, но окружавших ее ежедневно. 
Она все чаще думала о том, чтобы, в конце концов, уехать. Ведь было же улучшение – было! Вдали от общества, вдали от прошлого, вдали от стен роскошных домов с их обитателями. И гнала от себя единственное – лучше было рядом с Андре. Впрочем, по счастью рядом его теперь не могло быть. По счастью – потому что она позволила себе забыться тогда, в Ницце. Это перестало быть игрой для нее. Это ни минуты не было игрой для него. При всей его кажущейся легкости. 
Все, что теперь ей оставалось, – снова чувствовать, как день за днем эта жизнь лишает ее сил. Шаг за шагом, вздох за вздохом. Да, теперь уже она почти ненавидела Париж, де Керси, Чарторыйских, желавших теперь проявить к ней участие… Всех их. 
Непривычно звонко ударилась ложка о блюдце, словно бы кто-то ее выронил. Клэр резко подняла глаза и слишком громко переспросила: 
- Как? Шайтана? Это невозможно! 
- Это возможно, и это случилось, - спокойно ответила Анастази фон Кнабенау, глядя на всех и ни на кого одновременно. – Сведения мадам Шерези более чем достоверны. 
Баронесса теперь уже почти нигде не показывалась. Собственно, это было ей и трудно, и неловко. Но у графини иногда бывала. Только продолжала пить чай, а не кофе. 
- Барон продал Шайтана, - продолжала она спокойно, настолько спокойно, что Божена не выдержала и заглянула ей в глаза. В тех был прежний, как и полгода назад, зеленоватый свет, удивительно мягкий и одновременно острый, будто она знала что-то, чего никто другой не знал. 
- Он действительно его продал, - повторила она, словно говорила не о своем муже и не о своей семье, и отпила чай из чашки. 
- Продал друга? – удивленно спросила Божена не в силах молчать. Что-то резануло внутри. Глубоко. Где темно, и где затерялась она сама, в чем ни за что не призналась бы. Отчего-то ей казалось, что это ее продали. Или обманули – не все ли равно? 
- Не друга – коня, - улыбнулась Настуся.
- Зачем? 
- Я его попросила. 
Все знали о том, что Кнабенау стеснены в средствах. Обычное дело. Ничего особенного. Кого этим удивишь? Божена улыбнулась в ответ и неопределенно покачала головой. 
- Надо же… И кто этот нахал, купивший коня? 
- Виконт де Бово. 
Божена замерла. Он никогда не проигрывал. Во всяком случае, не скачки. И теперь у него был конь барона фон Кнабенау в качестве утешения за то, что он так и не получил женщину барона фон Кнабенау. Смешно… Сташек легко променял бы Божену на этого коня. Шайтан был ему дороже любого человека. 
- Вы его укротили, - негромко произнесла Божена, - я поздравляю вас. 
- Вы слишком мало его знаете, если полагаете, что его следует укрощать. 
- И все-таки виконт, должно быть, отдал за это животное целое состояние! – воскликнула мадам Шерези. 
- Виконт не привык мелочиться, - рассмеялась Клэр. 
Он покупает коней, дома, виноградники, газеты… и пытается владеть людьми. Если это было местью, то месть удалась. 
- А барон не привык брать больше того, что он запросил, - решительно ответила Анастази и достала из сумочки свое вязание. Потом заговорили о чем-то другом. 
И Божена вконец разболелась после этого разговора в гостиной де Керси. Она отдавала себе отчет в том, что начала ждать того дня и часа, когда Клэр объявит, что барон и баронесса фон Кнабенау оставили Париж. Не для того ли был продан Шайтан? Сташек не выносил этой жизни здесь. Стоит уехать им, и уедет она. Время теперь представлялось ей морской волной на берегу – станешь у края и ждешь, когда вода достигнет пальцев ног. Глядишь и думаешь: которая? Которая достаточно сильна и велика? 
Ей вдруг ясно стало – этого болезненного чувства не истребить. Это не любовь, не нежность, не привязанность, не привычка. Это почти ненависть. И истинная му́ка. 
Все разрешилось быстро и сокрушительно. И могло бы уничтожить ее, если бы она полагала себя хоть немного небезнадежной. Но отчаявшейся Божена не была никогда. 
Нет, она надевала новое платье, за которое никогда не смогла бы заплатить, если бы не дружба с графиней де Керси. Портнихи шили не только за деньги, но и за имя. Платье было чудесное, из синего бархата, расшитого серебристой нитью в мелком и причудливом орнаменте, с белоснежным сложным кружевом ручной работы по лифу и по подолу. Чудесное платье, в котором Божена самой себе казалась бледной, похудевшей и постаревшей. Впрочем, она действительно была бледна и худа, и ее это не красило. 
«Порой мне кажется, вы сами себя изнутри стачиваете», - негодуя, твердила Клэр. И была права. 
Божена же только улыбалась нелепой мысли, что именно такой впервые после Ниццы ее увидит Андре. Сам он едва ли стал хуже. Нет, он стал богаче и счастливее на целого коня. 
Виконт, как и прежде, первым встречал гостей. Удивительно, но ей казалось теперь, что в этом доме ничего не меняется. Он улыбнулся. И отчего-то она вспомнила такой же вечер полгода назад. Глупость какая – в то время она находила в нем нечто инфернальное. Или ей хотелось видеть это. А он оказался всего лишь влюбленным мужчиной. И проще всего было решить, что это скучно, бессмысленно. 
- А сегодня вы Юнона, не так ли? – сказал он, поднося ее руку к губам. 
- Ментой быть несколько приятнее, - усмехнулась Божена. 
- Пожалуй, я с вами соглашусь. 
Больше между ними ничего сказано не было. Он быстро отошел к кому-то еще, а после задержался в кругу гостей, говоривших что-то о скачках и, конечно, о Шайтане. Божена же замерла у окна с бокалом в руке. 
Она стояла так очень долго. Сама не знала, сколько прошло времени. Она почти радовалась, что Клэр не терзает ее разговорами. Она почти решилась сказаться уставшей и уехать домой. Потом вдруг вспомнила, что у нее давно уже нет дома. И эта новая мысль показалась ей смешной. А самой себе она представлялась жалкой и сломленной. 
Потом она отставила на подоконник бокал и вышла во внутренний дворик, к фонтану, не надев накидки. Воздух был холодным, сырым, снег срывался, а тонкое бархатное платье служило плохой защитой. Но там было тихо. Там не звучали голоса, напоминавшие ей о прошлом. 
Впервые Божена осознала: здесь все, решительно все – отражение ее собственной жизни. Те же голоса, те же интонации, те же движения и негромкий смех. Прежде она полагала себя главным действующим лицом. Теперь она смотрела с обреченностью человека, для которого давно все окончено. И во всем ложь – ее жизнь оказалась ложью, придуманной ею самой, чтобы только хоть что-нибудь было. Божена негромко всхлипнула, чувствуя, что по щеке побежала слеза. И там, где она оставляла по себе мокрую дорожку, кожу обжигало холодом. 
- Вы замерзли, - раздалось за ее спиной по-польски. 
- Почему вы продали Шайтана? – не оборачиваясь, проговорила Божена. Ее голос звучал обиженно, устало, надломлено. Она и сама поморщилась, услышав его. 
- Мы уезжаем на север Франции. Я подаю в отставку. Этот конь – цена нашего будущего. 
- Вы не имели права его продавать, - упрямо сказала она. – Потому что тогда выходит, что все было зря. 
- Может быть. 
- Почему ему? 
- А кто еще сможет любить его? И он дал хорошую цену. Я разбил ее пополам и взял половину. 
- Вы осел. 
- Тоже может быть. 
- Хорошо, - она выдохнула и легко пожала плечами, - хорошо, я хочу еще спросить. Почему Настуся, а не я? 
- Глупо. 
- И тем не менее… Почему Настуся, а не я? Скажите, и я успокоюсь. Вы хоть немного меня любили? 
- Нет. И вы это знаете. 
Божена обернулась. Глаза ее были сухими и непривычно черными на бледном лице в тусклом свете, падавшем на него из окон. А взгляд был спокоен. 
- Знаю. Но это не мешало вам… ничему не мешало. И все же почему? 
- Не мучьте себя. На этот вопрос ответа в природе не существует. 
- Жаль… Я хотела бы знать, отчего я несчастна. 
- Вы не несчастны. Вы замерзли и устали. Вам следовало остаться дома. 
- Может быть. 
Она помолчала, сосредоточенно разглядывая его лицо. Он был все так же красив, как и годы назад. До чего несправедливо устроен мир, коли в нем есть такие лица. Когда-то она полюбила его за это лицо. Потом за одному ему свойственные гордость и непокорность. Потом уже просто любила, не думая за что. Он прав. Ответа не существует в природе. Да он и не нужен. 
- Вы замерзли, - снова сказал Станислав. 
- Меня некому поучать и загонять в дом. 
- Считайте, я делаю это за всех. 
- Вы меньше всех в праве. 
- Это все равно. 
Он приблизился к ней. Божена только улыбнулась и шагнула навстречу. Она стояла возле него так близко, что чувствовала его запах. И думала, как это чудесно, что все ее мужчины непременно пахнут табаком. 
- Наверное, все равно, - улыбнулся Кнабенау. – Вас поучать некому. А у вас нос покраснел от холода. 
Снова молчали. Теперь уже он сосредоточенно рассматривал ее лицо. А она думала о том, чтобы он поцеловал ее. 
- Послушайте, Божена, - вдруг тихо проговорил Станислав, - я давно должен был сказать, но, может быть, говорить и теперь не следует… Это относительно Адама… 
Потом было нечто похожее на быструю езду, на карусель, на что-то, отчего мелькает перед глазами. Она помнила, как едва стояла на ногах. Как воскликнула: «Марек видел, что его убили». Как Станислав удержал ее за локоть и обнял, чтобы она не упала. Потом что-то говорил про Остроленку, про раненого офицера, про рыбацкую хижину на берегу реки и про какую-то женщину, что обещала заботиться об этом офицере. 
- Он мог умереть от раны, быть сосланным на каторгу, казненным, в конце концов. Иных причин, что о нем и теперь ничего не слышно… их нет. К чему бередить? 
- Вы здесь полгода и молчали! – снова и снова повторяла она, отворачиваясь к фонтану, разыскивая взглядом, за что бы зацепиться, чтобы удержаться здесь и сейчас, чтобы не упасть туда, где была в день похорон Казимира, откуда с таким трудом выбиралась месяц за месяцем, не выбравшись до конца – оказывается, все это время она так и стояла на краю пропасти. 
И теперь камни под ней пошли трещинами, кололись на осколки, осыпались. Она взмахивала руками, хватаясь за воздух, и вот-вот должна была сорваться вниз. 
В себя она пришла, чувствуя его объятие и тихий шепот на ухо: «Ну же… Вы же сильная… Вы сильнее всех…» 
Оторвала взгляд от пуговиц его мундира. И увидела множество лиц в окнах и дверях, глядевших на них именно теперь… теперь, когда ничего не было… 

- Не было, потому что он не захотел! – в голосе Клэр звучало отчаяние. Она отвернулась от Божены и оглянулась на двери в зал, где все еще были гости. Как и целую вечность назад, когда все вокруг было совсем другое. 
- Я уеду немедленно, - глухо сказала Божена. – И отсюда, и из вашего дома. Мне есть куда. 
Клэр встрепенулась и досадливо дернула уголком рта. 
- Нет, вы останетесь, - тоном, не терпящим возражений, проговорила она. – До самого конца этого проклятого вечера! Если вы капитулируете так явно, то увиденное действительно сделается скандалом. 
- Как же вы не понимаете, что мне все равно, Клэр! Не было ничего! 
- Весь Париж знает, что вы влюблены в него, как кошка. Пожалейте хоть его жену. 
Божена замерла, и взгляд ее застыл на мгновение, устремленный в одну точку – в себя. 
Никто никогда не жалел ее. 
Выдали замуж, не спросив, за человека, которого она не любила. 
Впутали в заговор, когда она думала лишь о любви. 
Привезли сюда, когда лучше бы было ей умереть. 
И оставили одну. Навсегда. Разучившуюся и жить, и любить, и надеяться. 
Никто никогда не жалел ее. 
Божена осталась до конца вечера. Она играла в четыре руки с де Бово. Она была весела и общительна. Она так и не стерла с чужих лиц презрения, а с их губ – сальных шуточек, передаваемых за ее спиной. Ей отчаянно хотелось вымыть руки, но казалось, что здесь и вода отравлена, как отравлен воздух любопытными взглядами. Ничего сделать было нельзя. Барон фон Кнабенау понял это на целый час раньше ее. И уехал, едва она доиграла с Андре.