Неизбежные

1. Сон о мечах и мёртвых наставницах

По приобретении некоторого опыта в подобных печальных вопросах возьмусь утверждать, что состояние шока и растерянности, на которое принято сетовать, в действительности является щедрым подарком природы слабой человеческой психике, что без оных раздавило бы в прах первым серьёзным потрясением. По крайней мере мне эта способность очень пригодилась, когда после пары суток, проведённых за побудкой студентов и налаживанием, простите за выражение, нового быта, характеризуемых относительно нормальным настроением и даже толикой чувства юмора, на третью ночь до меня дошёл смысл произошедшего. Выглядела эта диссоциативная амнезия наоборот, по свидетельствам очевидцев, как видимый переход синдрома множественной личности, сиречь весьма жутко: вроде бы адекватный, спокойный человек внезапно замирает, сменяет отстранённо-недоумённое выражение лица на мину, достойную масок греческой трагедии и, сложившись на полу в три погибели — не мудрено, погибелей-то было аж двенадцать — несколько часов кряду голосит на пол-университета, параллельно умудряясь затапливать слезами половину комнаты. У всего же университета, к стыду моему, от таких несдержанных проявлений чувств разболелась голова — вот и первый нюанс новой должности — так что волей-неволей, покуковав в медкабинете, пришлось униматься. Но всё равно, стыдно сказать, друзья на серьёзной основе пришли к вопросу о поселении меня в поднадзорную комнату с заблаговременно обитыми одеялами стенами и полом.

— Это всего лишь один из циклов, — утешала меня Хлоя, не без помощи животворящего валидола взявшая себя в руки не в пример быстрее, — помни, где все мы будем в конце.

Аргумент слабо, да помог. Перед глазами вместо кровавого чертежа плескалось ночное море и стояла не по-человечески терпеливая фигура Хранительницы будущего подводного Антиполиса, завербовавшая нас в горожане. Когда-то пугавшая, сейчас она казалась надёжной и успокаивающей. Да уж, благодаря этой эмиссарше загробное бытиё для нашей пятёрки, от которой осталась траурная тройка, представало куда более ясным, чем для большинства смертных. Глубокие воды изначального океана с прекрасными дворцами из кораллов и жителями не самых гуманоидных форм, пришедшими на смену глупому человечеству — вот где мы все будем в конце.

Ну, почти все.

Я не знала ничего об Эвелин, кроме того, что она наверняка на седьмом небе с создателем всего этого безобразия — и кто знает, в одном ли переносном смысле. И я ничего не знала о Серой. За ней закрепилось именно прозвище, а не имя, пусть и безусловно красивое — мы любили её именно такой, и она запомнилась нам в бесцветном бесстилевом худи и с суровым лицом, для проформы ворчащей об очередных выходках подопечных. Самое забавное заключалось в том, что подавляющее большинство бесчисленных студентов не знали о трагедии — или о великом празднике, смотря с какой стороны подойти. Им сообщили только о плановой смене руководства — я и сообщила, благо удивительная способность наставницы общаться с уймой народу практически одновременно и во многих локациях автоматически делегировалась мне вместе с должностью. Но некоторым, как вскоре выяснилось, всё было рассказано. Эти посвящённые, неподвижные тихие тени среди весело галдящих студиозных толп, выделялись застывшим потерянным взглядом и сочувствующе-печальным выражением физиономии, приклеившимся к ним, казалось, на всю оставшуюся жизнь. Иногда они дотрагивались до меня, как до живого динозавра или летающего слона, с той лишь разницей, что этих зверюшек обычно не расспрашивают о жизни после смерти, смысле самопожертвования и прочих пафосных вещах, которые так и тянет оклеить сигнальной лентой. Именно такие ребята приносили цветы Серой, топчась там в ужасе и потрясении, словно те «коснувшиеся пустоты» из моей любимой настолки. Или не моей — от кого архитектор взял элементы памяти, чтобы вложить их в накануне созданный осознавший себя сон?

Впрочем, о деталях собственного устройства спокойнее не задумываться. Да и времени у меня на подобные самокопания не было и нет до сих пор. Учёбу по полному графику, естественно, пришлось прервать; как долго ворчал Боян, я «хорошо устроилась: никто ещё не отделывался ускоренной программой за какие-то восемь месяцев». Я бы поспорила, можно ли считать хорошей несомненно почётную, но тяжёлую должность смотрителя заведения неисчислимого душенаселения в непонятном измерении. Ночью, то есть в разгар учебного дня, я ныне нередко раздваиваюсь, раздесятиряюсь и произвожу над собой прочие не предусмотренные русской лексикой действия умножения сущности, чтобы поспеть на помощь всем потерянным, испуганным и не нашедшим носки под учебниками. Необходимо также присутствовать на собраниях руководства нашего университета, состоящего из Миши с Хлоей, Бояна, Мигеля с супругой и библиотекаря. Помимо них — к большому счастию, реже — устраиваются переговоры с «коллегами» из других заведений. Там на меня первое время косились, словно на зелёного дилетанта со следами молока на губах — каковым я, справедливости ради, и являлась. Зато представилась возможность снова пообщаться с французским профессором медиевистики и губительницей Скиллы и Пика из невольно посещённого однажды мира, которых я не преминула поблагодарить за помощь, пусть и с большим опозданием. Не скучно, как видите. Это не говоря уже о том, что иногда — и, поверьте, куда чаще, чем хотелось бы — к нам забредает что-то совсем уж недарвиновское, норовя свить гнездо в аудитории, библиотеке, в чьей-нибудь спальне или, хуже того, голове. Тогда я забрасываю жалобно мяюкающих малыми котятами универсантов и отправляюсь вязать незваную хтонь по рукам и ногам — а также по лапам, щупальцам, крыльям, ложноножками и прочим конечностям, что привели бы в восторг ксенохудожника из Кура. Он, кстати, тоже как-то заходил, но мирно: сделал пару набросков, довольно покивал и был таков. Ещё один в кавычках приятный, но ожидаемый сюрприз новая работа преподнесла в первый световой день. Теперь вместо спокойного собственного сна я брожу по тропам видений студентов, высматривая самые каверзные кошмары и тревожные лейтмотивы. В первую же «смену», вот удача, получилось предотвратить одно обострение биполярки и три депрессии — не народных диагноза для дурного настроения, а настоящих, сваливающих с ног не хуже гриппа. На собственное «кино» тогда остался от силы час, и усталое подсознание решило схалтурить, трактовав метафору буквально и прокрутив нарезку из холмсовских фильмов Масляникова.