Некоторые вопросы существования вымышленных персонажей

1. Конец и начало

Мы, собравшиеся здесь, всегда будем представлять себе рай чем-то вроде библиотеки.

Борхес

Он помнил золотые поля гипер-овса, протянувшиеся от горизонта до горизонта. И как рубашка, вся мокрая от крови, неприятно липла к телу. И голос Когами за своей спиной. И холодную тяжесть ствола, уперевшегося ему в затылок. И...

Больше он не помнил ничего.

Что-то холодное капнуло Макисиме Сёго на лицо, и он открыл глаза.

Он обнаружил, что сидит на земле, привалившись к стволу дерева. Его окружали запахи осеннего леса. Занимался бесцветный пасмурный рассвет. Между стволами деревьев стыл туман, листья блестели от влаги — недавно прошел дождь. Странный лес: как будто художник, не озабоченный тем, чтобы сделать свою картину реалистичной, смешал всего два цвета: рыжевато-бурый и черный. Или так всегда бывает поздней дождливой осенью? Макисима, дитя техногенного века, не особенно много знал про деревья, осень и вот это все; словосочетание «времена года» ассоциировалось у него с Вивальди или на худой конец с Чайковским, но никак не с живой природой.

Затылок болел ужасно, но так, как он болит, например, когда товарищи по детским уличным играм якобы нечаянно залепили тебе в голову мячом. Когда тебе разнесли мозги из пистолета, болеть, наверное, нечему.

На его рубашке не было ни капли крови, хотя это, без сомнения, была все та же рубашка. Она выглядела чистой и белой, будто только что из магазина, — чего нельзя было сказать о штанах, на которых сидение в осенней грязи отразилось вполне очевидным образом.

Макисима поспешно встал и попытался отряхнуться, но без особого успеха. Ему в голову одна за другой приходили теории, как он мог спастись и заодно переместиться на несколько месяцев вперед, одна другой фантастичнее, но он откуда-то знал с твердой уверенностью, что все они — неправда.

«Я умер, — без удивления подумал он. — Умер и очутился в...»

— ...сумрачном лесу, — с удовольствием произнес он вслух и усмехнулся: — Нет, вы серьезно?

Ничего похожего на дорогу или тропу он не увидел и побрел куда глаза глядят. Время от времени он не то с тревогой, не то с надеждой оглядывался по сторонам, приготовившись уже встретить по пути дантовских рысь, льва и худосочную волчицу, но вокруг было пусто. Лес, тяжелый от дождя, молчал, лишь иногда слышались удары капель об опавшие листья.

Примерно в тот момент, когда Макисима начал раздражаться от бесконечного бессмысленного блуждания среди одинаковых мокрых черных стволов и подумал, что ему не помешал бы сейчас какой-нибудь Вергилий, который выведет хоть в ад, хоть в рай, да хоть куда-нибудь, — он увидел в утреннем тумане силуэт дома. И даже различил в окне очертания включенной лампы.

Темная деревянная дверь оказалась не заперта; когда он толкнул ее, она открылась медленно, со скрипом. Помедлив, Макисима шагнул в неосвещенную прихожую, а потом пошел дальше, в комнату, из которой пробивалась полоска света.

Тут пахло пылью и бумагой. Всю комнату занимали книги: в несколько рядов громоздились на стеллажах, высившихся от пола до потолка, стояли стопками на полу, валялись на подоконнике. Макисима выцепил взглядом довольно много корешков со знакомыми фамилиями — Гомер, Шекспир, Диккенс, Достоевский, его любимый Свифт, а вот и Данте, будь он неладен, как же без Данте! — но многие книги были ему незнакомы. Хотя верхний свет горел, людей в комнате не было. Макисима толкнул дверь в следующую комнату и увидел все то же самое: стеллажи, книжные корешки, пыль. Так он переходил из одной комнаты, заставленной книгами, в другую, пока не услышал наконец звуки человеческого присутствия: стук вилкой по тарелке и позвякивание ложки о чашку.

Он пошел на звуки и наконец обнаружил помещение, отличающееся от тех, в которых уже побывал: похоже, это была кухня. В привычном ему мире ничего подобного уже давно не существовало, весь быт вверили технике. Но в данный момент он стоял на пороге самой настоящей кухни начала-середины XX века — можно даже сказать, это была квинтэссенция кухни, кухня из платоновского мира чистых идей. Неяркий сливочно-желтый свет лампы под тканевым абажуром выхватывал из утреннего полумрака шкафчики с посудой, плиту, стол и человека, сидящего за столом. Тот размешивал сахар в чашке и, казалось, даже не заметил, что на пороге появился посторонний. Голова его была склонена, и Макисима сначала увидел только копну черных волос.

— Ну, привет, — чуть насмешливо произнес Когами Синья.

Макисима застыл, вцепившись пальцами в дверной косяк, то ли не решаясь, то ли отчаянно желая войти. Сердце ухнуло вниз, а потом застучало как сумасшедшее.

Спустя миг — показавшийся Макисиме бесконечно долгим — человек поднял голову, резким движением откинув назад спутанные темные пряди, и посмотрел на него, и Макисима с облегчением — или все-таки с разочарованием? — понял, что ошибся. Да и не стал бы Когами сидеть вот так, скрючившись в три погибели, держа чашку так неуклюже, словно опасался уронить ее в любой момент; и голос был чужой. За столом сидел незнакомый ему юноша с траурными глазами, подведенными такими кругами, будто обладатель этих глаз и кругов не спал уже лет девятьсот.

— Я умер? — С этими словами Макисима наконец решился зайти.

— Умер, умер. Эй, ты куда в грязных ботинках! Сними!

— Так я что, в аду? — требовательно спросил Макисима, проигнорировав распоряжение насчет обуви.

— Или в раю. Черт его знает... Слушай, раз уж ты все равно натащил сюда грязи, достань сахар из шкафчика. Ты как раз рядом с ним стоишь. Кофе будешь?

— Буду, — сказал Макисима и, не очень понимая, что происходит, послушно протянул незнакомцу коробку с сахаром.

— Так возьми кофейник и налей, — дружелюбно сказал юноша с кругами под глазами. И начал бросать кубики в свой кофе: один, два, три... Макисима насчитал шесть (и это не считая сахара, который уже присутствовал в его чашке до этого) и внутренне содрогнулся. Себе он налил кофе без единого кубика сахара, черный и горький, как сама жизнь, — что абсолютно логично, он оказался еще и очень дерьмовым. Макисима уселся на свободный стул и стал изучать своего чудаковатого нового знакомого. Тот выглядел на пару-тройку лет младше него самого; его можно было назвать красивым, если кому по душе байронические герои, но впечатление несколько портили его поведение, поза и диковатый взгляд, свидетельствовавшие о каком-то расстройстве аутистического спектра.