Ненавидя Жанну

Ненавидя Жанну

 …Ее звали Жанна, и она была мне другом. Больше, чем другом. Ну, вы понимаете… Красивое имя. Жанна… Есть в нем что-то женственное, нежное, едва осязаемое. Оно, это имя, дорого для меня. Оно дороже всего. Ведь это имя – последнее, что она мне оставила. Более того – это и вовсе последняя вещь, которая у меня осталась. «Жанна…»,- проносится в голове всякий раз, как веки опускаются. И в этом моем тяжелом моргании, в этой темноте опущенных век я сажусь и наощупь складываю из кубиков: «Как ты могла?».

 Но я в очередной раз открываю глаза и вижу ее. Но не целиком… Это словно обрывки, как воспоминания, сохранившие лишь самые яркие моменты. Я вижу ее взгляд, оставленный мне на прощание, ее глаз и слезу, застывшую в нем. А еще улыбку, растекшуюся в яде коварства. И последнее – это ее сломанная нога, которую она подволакивает, уходя.

 Да, ее сломанная нога.

 Она, упала… просто неудачно упала, ну вы понимаете. Такое случается. Наверное.

 Все дело в том, что она возненавидела меня за мои слова. Мои самые последние слова. Услышав их, она начала плакать на моем плече и прижиматься ко мне с такой силой и отчаянием, словно пытаясь врасти в меня, стать частью меня, завладеть мною без остатка. Она прижималась ко мне, обнимая, и в какой-то момент я вдруг почувствовал, как что-то колет. Знаете, как перышко… маленькое назойливое перышко в подушке. Перышко, которое приносит недюжинное раздражение и которое никак не достать. Но мне стало действительно больно… от этого…  перышка. А еще моя рубашка вдруг стала мокрой, словно я оказался у открытой бушующей топки паровоза. И по моей спине потек пот, липкий и багровый пот.

 Она рассказала им. Всю правду. Сказала, что я был невыносим. Что я мучил ее, издевался и избивал в приступах ярости. Помните ее сломанную ногу? Так вот это как раз та нога, когда она якобы упала. И все же она солгала. Самодовольно и мстительно улыбаясь внутри, она солгала. И так же лгала, когда со слезами на глазах, принимая сочувствие, утешение и платочки, рассказывала, что была как птица в клетке. А все продолжали ее утешать и ненавидеть меня. Ее это прекрасное имя – Жанна – у них ассоциировалось не столько с женственность, сколько с… жертвой. Прекрасная жертва для сборища сочувствующих слепцов.

 Подумать только, а когда-то моя Жанна казалась такой милой и невинной девочкой. Искренней, ранимой, полной жизни. И кто бы мог подумать, что внутри у нее живет темный попутчик, что она – маньяк и урод? Кто бы мог подумать? Уж я точно не мог. Поначалу. И вот я сейчас расплачиваюсь за свою слепоту. А она играет свою бессердечную роль, как актриса, порхая (подволакивая ногу) по сцене, среди этих искусственных декораций, в этой комнате с множеством дверей и старыми обоями, оминая кровь и расточая рыдания. Как талантливо! Как профессионально! Как… искренне. И никому нет дела, что это всего лишь дешевый трюк, уловка хитрого фокусника, финт умелого шулера. Эти соседи, эти полицейские, эти все… неравнодушные личности. Благодарные зрители в спектакле одного актера. Они даже не осознают, что не просто глядят, но лично участвуют во всей этой оперетке, подыгрывая и поддакивая, влезая со своими репликами то здесь, то там, и тут, к моему глубочайшему сожалению, не висит на стене ни одного ружья, чтобы выстрелить в кого-нибудь из них (или лучше – во всех), пока не закончился Акт.

 А что я такого сделал? О, мой проступок был действительно ужасен. Да, я заслужил все эти слова ненависти и презрения, брошенные мне в лицо, все эти плевки и пинки. Я сказал ей… Я сказал… Знали бы вы как тяжело мне даже думать сейчас – связывать мысли, просто поднимать веки. Так вот, я сказал ей: «Жанна, ты знаешь, тебе, наверное, лучше уйти». Но у нее, видите ли, было на этот счет свое мнение. Она улыбнулась, обняла меня и прошептала мне на ухо: «О нет! Мне никуда не нужно. А тебе… знаешь, тебе не стоило этого мне говорить». И действительно не стоило… Язык мой – враг мой. И мой убийца.

 Я любил ее – невероятно, глубже самого глубокого океана, сильнее самой безудержной бури, безумнее самого тяжелого умалишенного в Габенской лечебнице для душевнобольных. Любил. Но больше не мог с ней быть. Даже просто оставаться с ней наедине. А все потому, что ее безумие убивало меня. Буквально резало меня изнутри. Ее безумие было осязаемым, как лезвие бритвы, неосторожно вытащенной из футляра. Я стал ее бояться. Ее присутствие вселяло в меня искренний ужас. Ее письма, ее телеграммы, ее шаги на лестнице и фигура за окном, стоящая в парке и глядящая на мою комнату. Но больше всего я боялся этого ее безумного маниакального взгляда, когда она так непринужденно и легко улыбалась.

 Все началось, разумеется далеко не в тот момент, как мы с ней познакомились. Это был, словно прилив. Роковая волна, подхватывающая и несущая с собой скалы, причалы и буксиры. Волна, катящаяся и несущаяся на меня в полной тишине. Ее одержимость мной в какой-то момент стала просто невыносимой. И однажды я вдруг попытался вспомнить хотя бы одну вещь, которую мы бы сделали отдельно. И не смог. Она была везде. Всегда. Наполняла собой баночки на кухне, горшки на окне, все комнаты в моей маленькой квартирке у парка. Наполняла мою голову, постепенно выселяя и выживая меня и оттуда. Так и вышло – она выжила меня из моей жизни. Даже из моего тела. И вот сейчас полицейский констебль уводит ее, аккуратно придерживая под локоток, а я лежу в луже собственной крови.