Непрощенная

Глава первая

Жар. Огонь… И тягучий, раскаленный воздух, что обжигал гортань и с трудом достигал легких, оседая там тлеющим пеплом и колючей сажей.

Она не могла дышать, пыталась — открывала широко рот с пересохшим языком и потрескавшимися в кровь губами. Тянула в себя смрадный пар, почти скулила как битая дворовая собака. Часто-часто хлопала слипшимися от слез ресницами, хваталась дрожащими пальцами за горло — царапала его, скребла ногтями уродливые черно-алые борозды. Чувствовала как плавятся от жара ее волосы. Медленно, источая мерзкий запах обсмаленного куриного пера. Одежда тлела вслед за ними. Кожу пекло, выжигало казалось до самых костей. Но не вскрикнуть, не двинуться с места у несчастной не получалось. Только тихо корчится в агонии снова и снова, каждый раз возрождаясь из горсти пепла.

А на шее стягивала кожу невидимая удавка из ее же собственных чулок. Натягивалась до предела, вынуждая измученное болью тело тянуться верх, приподнимаясь на носочках и умирая от страха, и тогда раскаленные камни пола проваливались под нею в огненную бездну. Языки пламени тут же принимались тянуть ее вниз, сковав колючими объятиями напряженные икры. И в то мгновение она взрывалась истошным воплем, полным такой непередаваемой агонии и бесконечного сожаления, что сотрясались стены ее личной пыточной и трескался потолок. Женский крик разносился по всей округе, гнал боль сквозь беснующееся пламя и толщи земли. А за пеленой слез она видела тонкие ивовые листья, почти ощущала запах речной тины и как щекочут теплые, алые капли внутреннюю сторону ее бедра…

И когда начинало казаться, что боль разорвала ее изнутри и впереди только полная пустота — ничто, такое заветное забвение… все начиналось вновь…

— Ты можешь переродиться. Только скажи, и муки закончатся, Нали…

Его голос, предлагавший это из раза в раз, звучал, как сладкая патока. Обволакивал своей тошнотворной, приторной сладостью измученную пытками душу. Сулил освобождение. Но она знала, что в речах его лишь яд. Он был пристален к ней, чтобы сломать, отвернуть от избранного пути, заставить отречься, предать еще раз…

Она лишь отворачивалась, глотая слезы и отчаяние, чувствуя, как начинает накаляться пространство вокруг них…

И снова огонь.

Огонь.

Огонь.

Насмешливые желтые глаза.

Огонь.

И удавка из ее собственных драных чулок…

Женщина вырвалась из сна с громким воплем, словно из-под толщи воды вынырнула. Лицо ее было влажным от слез, а пальцы вцепившиеся в ближайший куст скрючило, словно при параличе. Она дышала рвано и жадно, будто пыталась надышаться впрок. Перепуганные глаза озирались вокруг, пытаясь осознать, что было реальным, а что отметкой Нави, оставленной на ее испещренной грехами душе.

А еще она осознала, что он снова ищет ее…

Ее верные спутники тихо сидели в стороне, давно привыкшие к подобным ее пробуждениям.

Долго умывалась ледяной водой из ручья, смотрела на свое отражение большими серыми глазами, гладила некрасивый шрам на правой щеке и до боли прикусывала тонкие губы. Искала в себе силы встать и идти. И если бы не ее вера в то, что все еще можно было исправить, она бы слегла бы прям там — в осеннем лесу у журчащего родника и в тот же самый миг умерла от вековой усталости и тоски.

Но вместо того, стряхнув с тонких пальцев ледяные капли и смахнув с лица непослушные пряди, девушка поднялась на ноги и ни говоря ни слова, направилась прочь из леса, по едва виднеющейся, протоптанной зверьем, тропке. Ее молчаливые спутники, послушно двинулись следом.

Они вошли в поселение вместе с опускающимися на землю сумерками. Принеся с собой запах осенней, мокрой листвы и почти осязаемую, терпкую, как полынь-трава, горечь. Поступь ее была размеренной, тихой. Тяжелой. Словно бы шла не молодая, хрупкая женщина, а древний, сгорбившийся старец, повидавший ни одну жизнь. Так звучали прожитые ею века. Тихо, тяжело, горько.

Селяне расступались перед нею, прятались за заборами и дверьми своих хат. Выглядывали опасливо из-за углов и окон, шикали на любопытную, чумазую детвору, что с непосредственным, искренним любопытством таращились на пришлых.

А огромный, черный словно уголь волк, с пронзительно-ясными голубыми глазами, шел рядом с нею. Шерсть его переливалась смоляными нитями шелка, пасть скалилась внушительными клыками. На мощной спине тихо гремели узлы с поклажей и травами.

— Т-ш-ш-ш, Ассу, — пригладила тонкая ручка напрягшийся загривок.

Волк послушно опустил голову, сверкнув, на пригибающегося за щербинами деревянного забора мужчину, недобрым, цепким взглядом.

По другую сторону от женщины, прижимаясь к пыльным от дороги юбкам, бежал кот. Серый, как предгрозовое, низкое небо. Гибкий. На круглой его морде застыла хитрая улыбка, а внимательный янтарный взгляд быстро перемещался, словно выискивал кого-то между избами маленького хутора.

Они шли неспешно. Женщина ступала босыми ногами по жухлой, ржавого цвета траве. Опиралась с каждым уверенным шагом на толстую, кривую палку с гладким стволом. Русые ее волосы свободно лежали на хрупких плечах, окутывали тонкий стан. Серебрились нитями седины.

Люди слышали о ней. В народе много десятков лет ходила молва о вештице, что вышла из самой Нави. И куда бы она не пришла, несла она с собой сотню бед и сотню исцелений. И оборони высшие силы глупцов, что решились бы встань на ее пути. Недоброе слово сказанное ею, грозило смельчакам проклятьем на много колен вперед. И не искупить его, не вымолить… Взгляда ее тоже стоило остерегаться. Особенно детям маленьким. Поговаривали, что взгляд тот черный, всю жизнь видел наперед и такой же черной делал. И повсюду с нею демоны шли в обличии зверином. Что с бесами и духами она знается и те ей верно служат. И уж если она пришла на деревню, то перечить ей ни в коем разе нельзя. Молиться только, чтобы намерения ее были светлыми и на долго не задержалась на одном месте. Скотину да люд беречь.