Неразделенная любовь

Неразделенная любовь

Неразделенная любовь... Неразделенная любовь... 
Слова крутятся в голове, проплывают перед глазами, как декорация за окном бутафорского поезда. Кривое деревце, ёлка, молодой дубок, дешевая роскошь подлеска, и снова; снова и снова.
Я - пленница циклического хронотопа, но цикл мой мал, в нем нет весны или осени, зрелости, старости и даже смерти. В моем цикле девятнадцать букв - тринадцать и шесть - и один разделяющий слова пробел.

- Значит, у тебя неразделенная любовь? - спросил кто-то, гадко хихикнув.
Так в моей жизни появились эти слова. 

Я лежу на спине. Над моей головою небо. Пахнет свежескошенной травой. Жесткие, только что подрезанные стебли трав колют кожу, оставляя на ней сотни красных точек, которые скоро сольются в единое пятно. Вдалеке жужжат сенокосилки. Их звук напоминает жужжание мух и гул самолетов. Я засыпаю, и мне снится, как самолеты вьются над цветами в безнадежной попытке собрать нектар. 
Открываю глаза и вижу синее небо, разделенное пополам белым следом самолета, а может быть, длинным перистым облаком... Но если это облако, и самолета не было, то что же тогда жужжит? Ах да, я в парке. Жужжат сенокосилки. 
Я срываю крохотный ядовитый лютик, уцелевший меж жесткими остовами трав, отрываю лепестки от середины. Цветок гибнет, перестает быть цветком, и я думаю: так отчего же разделять - это хорошо? Над головой у меня - разделенное небо, в руках - разделенный цветок, в сердце - неразделенная любовь. Неразделенная - значит, целая? Нетронутая, неделимая, прекрасная...

Иду по набережной. Осень, ветер в лицо. Темная поверхность реки словно сбрызнута яркими капельками ртути. Небо тяжело и низко, и под низким небом низко летают птицы, вынужденные носить на своих спинах низкое, подлое небо. 
Слева - река. Справа - единая фасада. Желтые, красные, оранжевые домики, низкие, коренастые, двухэтажные. На них, тесно примкнувших друг к другу, хорошо смотреть с реки или с моста. Вот он - мост, ажурная громадина, но мелочь по сравнению с величием реки, с мощью берегов, несущих на себе целый город. Его попытка соединить разделенные рекой берега казалась бы жалкой и тщетной, если бы я только что не перешла с того берега на этот. 
Единую фасаду разделяют низкие, глубокие арки, похожие на пещерные тоннели. Желая вырваться на свободу, моя клаустрофобия зовет меня туда, под низкие своды, к широким и толстым стенам. Она обещает мне ужас, по сравнению с которым померкнут американские горки; восхитительный, прекрасный, всеобъемлющий ужас. 

Сворачиваю во двор, тонкий ледок весенней лужи крошится под моей неуклюжей ногой, льдинки отделяются друг от друга и дают свободу темно-синей воде, на которой тут же начинают качаться яркие лодочки солнечных бликов. Я поздравляю капитанов с открытием навигации и улыбаюсь, пряча лицо в крупных петлях красного шарфа.

Всегда хожу смотреть на этот дом. Говорят, он один в нашем городе принадлежит эпохе модерн. Принадлежит эпохе... Я смотрю на красные кирпичные стены и катаю эти слова кончиком языка. Принадлежит эпохе...
Решетки на окнах и ворота, преграждающие путь к нему, - тяжелая кованая паутина. Еще одна попытка соединить, собрать, связать воедино ускользающие, рассыпающиеся части. Паутина тонка и ненадежна, я знаю: сейчас зима, а по осени, в парке я сотни раз нечаянно, по незнанию и близорукости рвала эти тонкие связи. Но мост тоже кажется мне ненадежным, и все-таки он ни разу меня не подвел.
Через дыру в заборе я пролезаю во двор. Ноги ломают корку наста, вязнут в снегу; оледеневшие снежинки, отделившись друг от друга, забираются в сапог и тыкают меня в ногу своими острыми холодными пальчиками, желая, чтобы я заметила их. 
Но мне некогда, я не хочу тратить силы на якшание с холодным братством и делаю вид, что ничего не замечаю. 
Обхожу дом по кругу, рассматриваю так и этак. Больше всего люблю глядеть на узор, разделяющий стены и крышу: множество волн, набегающих одна на другую. "Удар бича" - пугающее и прекрасное название. Когда я смотрю на него, мне кажется, быть разделенным - лучшее, что есть на свете.

Дома включен телевизор. Картинка, пришедшая к нам из Индии, в пути выцвела и пожелтела. А может быть, это стало с ней от боли и горя. В Индии разделяли двух близнецов, сросшихся головами. Одна женщина умерла, вторая теперь свободна и счастлива. Я плачу, черемуха за окном приветливо машет мне полной листьев веткой. Слезы мои горячи, дома тепло, и нога, исколотая холодными пальчиками снежинок, наконец согревается.

Слово разделять теряет свой смысл. Я уже не понимаю, счастье ли моя неразделенная любовь, горе ли. 
Ты один знаешь ответ, ты знаешь все о словах, тебе все равно, простые они, или сложные. Могущество твое столь велико, что для объяснения одних сложных слов ты смеясь выдумываешь другие, еще более сложные.
Слова лексика, лексикология я понимаю - это название твоего пугающего предмета. Я открываю аудиторную дверь и погружаюсь в хоровод семантики, синтагматики, морфем, коннотаций, денататов и сигнификатов. Это ключи от смыслов, ключи от высокого знания. Ты играешь с ними на парах, строишь умопомрачительные конструкции, я же не умею применить их даже к слову стул, мое заклятие проще: "тройка из жалости". 
И если ты знаешь такие сложные вещи, неужели не найдешь ответа на один простой вопрос?
Я иду к тебе.

Светлые прямоугольники окон разделены черными провалами стен. Твоя машина стоит у подъезда: темно-синяя, соединенная с сумраком. 
Я хочу идти, но, отделяясь от стены, дверь подъезда выпускает тебя, выплюнув прежде высокую женщину в красивом длинном пальто.
Ты галантен с нею, она идет с тобой под руку, хотя до машины - каких-то четыре шага. Сине-сумрачный силуэт разделяет вас на несколько мгновений, но вот вы снова вместе. Ты хлопаешь дверцей, свет гаснет, сумрачная машина, мигнув фарами, уезжает, разделив одинокую - меня и соединенных - вас.

Вхожу к тебе в дом. Ты спишь, до пояса укрытый одеялом. Одеяло отделяет тебя от меня? Я не могу теперь ответить, я не знаю. Слово отдеяло кажется мне странным. Но мое спасение близко, ведь ты должен знать все ответы. 
Ты просыпаешься, в глазах твоих, блестящих в свете ночника - ты успел включить ночник? когда? - в глазах твоих страх. 
- Как ты вошла?
Это вопрос, и я близка к панике: я пришла за ответами. Но я беру себя в руки, вопрос не важен, какая разница, как я вошла, я этого не помню, просто вошла, вот и все. Наверное, тебя подводит учительская привычка вечно задавать вопросы.
Вот только страх твой непонятен мне, он меня смущает, ставит в тупик.
Разве можно меня бояться? Я так старалась быть красивой. Я надела белое шифоновое платье: легкое, сшитое из платков, чьи треугольные концы трепещут и вьются по воздуху при каждом движении. Я накрасила губы ярко-красной, как у той твоей женщины, помадой. Я знала, что окна твоей квартиры - на лунную сторону, и знала, как велика и красива должна быть сегодня луна. Я выпросила у продавца в парфюмерной лавке мерцающую, серебристую пудру, потому что хотела быть похожей на воспетую поэтами луну.
Чтобы ты не боялся, чтобы скорее начал отвечать, я задала свой первый вопрос:
- Хорошо ли это - разделить с тобой постель? 
- Что?! - ты вскочил, оставив постель одиноко-неразделенной.
- Неразделенная любовь - это одна большая любовь на двоих, в смерти и в радости? А если ты разделишь мою любовь, ты получишь власть надо мной? Об этом: разделяй и властвуй?
Я шагнула к нему. Он все еще не понимал. Я читала о том, что для получения ответа важен правильный вопрос, и приходила в отчаяние, не находя такого вопроса.
- Ты разделил любовь с той женщиной? Если ты разделил любовь, значит ли это, что часть любви осталась у тебя, и я могу взять эту часть целиком, оставив неразделенной?
Ты побелел, и кожа твоя стала серебристой. Я подумала, что это луна взяла свою силу, что ее свет оказался сильнее желтого света прикрытой абажуром лампы. 
Я еще раз шагнула к тебе.